Подземелья Ватикана

Жид Андре

— Как это у тебя случилось? — спросила она.

Ах, что значила случайная причина — порез бритвой или слюна аптекаря? Основную причину, ту, которая привела его к этой каре, как он ей откроет? Да и поймет ли она? Ей, наверное, покажется смешно… Она повторила вопрос.

— Это парикмахер, — ответил он.

— Тебе бы следовало что-нибудь приложить.

Такая ее заботливость разогнала у него последние сомнения; то, что она сказала сперва, было сказано только для того, чтобы его успокоить: ему уже казалось, что его лицо и тело изъедены гнойниками, внушая ужас Арнике; глаза его наполнились слезами.

— Так по-твоему…

— Да нет же, цыпочка; нельзя же так пугаться;: у тебя вид похоронной процессии. Во-первых,

если бы это было «то», так об этом все равно еще рано было бы судить.

— Нет, это так и есть!.. О, это мне поделом! Поделом! — начал он снова.

Ей стало жаль его.

— И потом, так это никогда не начинается; хочешь, я позову хозяйку, она тебе скажет?.. Нет? Ну, тогда пройдись немного, чтобы рассеяться, и выпей марсалы.

Она помолчала. Затем, не в силах больше ждать:

— Послушай, — начала она. — Мне надо с тобой поговорить о серьезных вещах: ты вчера не встречал одного такого священника с седыми волосами?

Откуда она это знает? Флериссуар изумленно спросил:

— А почему?

— Так вот… — Она опять умолкла; посмотрела на него и увидала его таким бледным, что договорила единым духом: — Так вот: ты его остерегайся. Поверь мне, цыпочка моя, он тебя общиплет. Мне бы не следовало говорить это тебе, но… ты его остерегайся.

Амедей собрался итти, совершенно потрясенный ее последними словами; он был уже на лестнице, но она его позвала обратно.

— А главное, если ты его увидишь, не говори ему, что я тебе сказала. Это было бы все равно, как если бы ты меня убил.

Жизнь, положительно, становилась слишком сложной для Амедея. Вдобавок ноги у него зябли, голова горела, и мысли пришли в полное расстройство. Как теперь узнать, не шутник ли и самый этот аббат Каве?.. Но в таком случае и кардинал тоже, чего доброго?.. Ну, а как же чек в таком случае? Он достал бумажку из кармана, пощупал, утвердил ее действительность. Нет, нет, это не может быть! Карола ошибается. и потом, откуда ей знать о тех таинственных причинах, которые заставляют этого бедного Каве вести двойную игру? Здесь скорее всего просто мелочная месть со стороны Батистена, против которого его как раз и предостерегал добрый аббат… Все равно! Он еще шире раскроет глаза; отныне он будет остерегаться Каве, как уже остерегается Батистена; и, почем знать, быть может даже и Каролы…

«Вот, рассуждал он про себя, — последствие и в то же время доказательство первоначально зла, шатания святейшего престола: вместе с ним колеблется и все остальное. На кого полагаться, как не на папу? И, когда дрогнул этот краеугольный камень, на котором зиждется церковь, тогда уже ни в чем не может быть правды».

Амедей торопливо семенил ногами, направляясь к почте; он надеялся, что его ждут письма из дому, хорошие, которые укрепят в нем усталую веру. От легкого утреннего тумана и обильного света, в котором испарялись и развеществлялись предметы, у него еще больше кружилась голова; он шел, как во сне, сомневаясь в прочности почвы, стен, в действительном существовании встречных; и прежде всего сомневаясь в том, что он в Риме… Тогда он щипал себя, чтобы очнуться от дурного сна, чтобы очутиться снова в По, в кровати, близ Арники, которая уже встала и, как всегда, наклоняется над ним, чтобы спросить: «Хорошо ли вы спали, мой друг?»

Почтовый чиновник его узнал и сразу же вручил ему новое письмо от жены.

«…Я сейчас узнала от Валентины де Сен-При, — сообщала Арника, — что Жюлиюс тоже в Риме, куда он приехал на съезд. Как мне радостно думать, что ты можешь с ним увидеться! К сожалению, Валентина не могла мне сказать его адреса. Она думает, что он остановился в Гранд-Отеле, но не уверена в этом. Она знает только, что в четверг утром ему назначен прием в Ватикане; он заранее списался с кардиналом Пацци, прося об аудиенции. Он был в Милане и виделся там с Антимом, который очень несчастен,

потому что все еще не может получить того, что ему обещала церковь после его процесса; и вот Жюлиюс хочет обратиться к нашему святому отцу и просить его о правосудии; потому что, конечно, папа ничего еще не знает. Он тебе расскажет о своем посещении, а ты сможешь его осведомить.

Я надеюсь, что ты как следует бережешься вредного воздуха и не слишком устаешь. Гастон навещает меня каждый день; нам очень недостает тебя. Как я буду рада, когда ты известишь о своем возвращении…» И т. д.

А на четвертой странице, наискось, нацарапанные карандашом, несколько слов от Блафафаса:

«Если будешь в Неаполе, узнай, как они делают дырку в макаронах. Я на пути к новому изобретению».

Звонкая радость наполнила сердце Амедея, хоть и смешанная с некоторым смущением: сегодня как раз и был четверг, день аудиенции. Он не решался отдавать белье в стирку, и оно подходило к концу. Во всяком случае, он боялся, что его может нехватить. Поэтому в это утро он надел вчерашний воротничок, который сразу же показался ему недостаточно чистым, как только он узнал, что может встретиться с Жюлиюсом. Удовольствие от предстоящего свидания было этим отравлено. Заходить на виа деи Веккьерелли нечего было и думать, если он хотел застать свояка при выходе с аудиенции, а это казалось ему легче, чем явиться в Гранд-Отель. Он все-таки перевернул манжеты; а воротничок прикрыл фуляром, которым к тому же до известной степени маскировался его прыщ.

Но что значили все эти пустяки! Суть была в том, что Флериссуар чувствовал себя несказанно ободренным этим письмом и что мысль о соприкосновении с близким человеком, с прежней жизнью, сразу оттеснила чудовищные образы, порожденные воображением путешественника. Карола, аббат КАве, кардинал, — все это реяло перед ним, словно сон, внезапно прерванный пением петуха. И с чего это он покинул По? Что за нелепая басня потревожила его счастье? Вот тоже! Папа — есть; и вот сейчас Жюлиюс скажет: «Я его видел!» Папа есть, — и больше ничего не требуется. Не мог же господь допустить такой чудовищной подмены, которой он, Флериссуар, разумеется, не поверил бы, если бы не нелепое желание играть в этом деле какую-то роль.

Амедей торопливо семенил ногами; ему хотелось бежать. Он снова обретал уверенность, и все вокруг вновь обретало успокоительный вес, объем, естественное положение и правдоподобную подлинность. Свою соломенную шляпу он держал в руку; подойдя к собору, он был охвачен столь возвышенным восторгом, что сначала решил обойти кругом правый фонтан; и, проходя сквозь брызги водомета, увлажнявшие ему лоб, он улыбался радуге.

Вдруг он остановился. Там, поблизости, на подножии четвертого столпа колоннады, — Жюлиюс ли это? Он был не вполне уверен, — настолько, при благоприятной внешности, у того был малопристойный вид; граф де Баральуль повесил свой черный соломенный плоский цилиндр рядом с собой, на крючок палки, воткнутой между двух плит, и, забыв о величии места, закинув правую ногу на левое колено, словно пророк Сикстинской капеллы, положил на правое колено тетрадь; время от времени, быстро опуская на нее высоко поднятый карандаш, он принимался писать, столь безраздельно отдавшись внушениям столь повелительного вдохновения, что если бы Амедей прошелся перед ним кубарем, он бы не заметил.

Амедей приблизился, скромно обходя колонну. И, когда он уже собирался тронуть его за плечо:

— А в таком случае, не все ли нам равно! — воскликнул Жюлиюс, занес эти слова в свою тетрадь, внизу страницы, затем сунул карандаш в карман и, быстро поднявшись с места, столкнулся носом к носу с Амедеем.

— Святые угодники, вы как сюда попали?

Амедей дрожа от волнения, заикался и ничего не мог выговорить; он судорожно сжимал обеими руками руку Жюлиюса. Тем временем Жюлиюс его разглядывал: