Подземная пирамида
Шрифт:
– Хорошо! Я все устрою. Я соединю сперму с несколькими яйцеклетками. Господи! Если бы знать наперед, что из этого получится! 15 октября Доктор Хубер усталым, бесцветным голосом зачитала последние предложения своего доклада:
– Способность семенных клеток к оплодотворению хорошая. Зачатие, то есть оплодотворение яйцеклетки, произошло искусственным путем. После трехнедельного роста я прекратила опыт. То есть убила зародыш, – добавила она совсем тихо.
И уронила свои бумаги на колени. Затем спросила глухим голосом:
– Что будем делать теперь?
Мы в замешательстве смотрели друг на друга, словно сделали какое-то огромное открытие.
– Работу нужно продолжать! – сказал запальчиво Хальворссон.
– Как?
– Как угодно! Так хочет Иму! Семя должно прорасти и выпустить колос.
– Чтобы потом уплыть на солнечной ладье.
– А что? Ты не веришь? – Хальворссон повернулся к Карабинасу.
– Хорошо бы знать, во что я верю, а во что нет, – проворчал грек. – Но теперь я, пожалуй, думаю, что нам не следовало продолжать работу на свой страх и риск.
– Что, сдрейфил? – накинулся на него с яростью Хальворссон.
Карабинас покачал головой.
– Ничуть. Но это уже не археология. Не забывайте, мы археологи и египтологи. Наша задача – знакомить мир с древней культурой Египта, с пирамидами, фараонами, египетским народом, который жил, страдал и любил в долине Нила, то есть Хапи.
– В тебе погиб поэт, – сказал Осима. – Тем не менее я считаю, что ты прав.
– Это уже не наше дело, – продолжал Карабинас. – Младенцы из пробирки, суперсперма, генетика – какое мы имеем к этому отношение? Нет. Я не струхнул. Но если так рассуждать, то мы могли бы сказать свое слово и в астрономии, и в политике. Нет. Это уже не наше дело.
– Несомненно, все так и обстоит, – пробормотал Осима.
Остальные молчали, что я мог бы принять за знак согласия. Селия обрабатывала пилочкой ногти. Миддлтон смотрел в землю, то есть на покрывавший пол в моем кабинете ковер с абстрактным узором. Только сейчас и я обнаружил, что по ковру тянется непрерывная цепочка точно таких, символизирующих рост фигур, как та, которую много-много столетий назад кто-то нацарапал на поверхности содержавшего сперму сосуда.
– Мисс доктор?
Доктор Хубер пригладила волосы, и голос ее снова был таким же сухим, как перед началом опытов.
– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – В конце концов, не забывайте, что я радиолог, а не генетик или микробиолог. С самого начала опытов меня мучает что-то, и я не могу понять, что именно. Нет, не угрызения совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.
– Может быть, скажете ясней?
– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?
В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр,
Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:
– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!
Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого-то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…
– А пирамида? – спросил Миддлтон.
– Пусть уж другие…
– Это все же египтология.
– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.
Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.
– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.
– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?
– Я еще ничего не написал.
– Но напишете!
– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.
– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.
– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…
Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.
Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.
Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.
Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.