Поединок. Выпуск 2
Шрифт:
— Не бойся, не пропадем!
Обернувшись к ним, Хуан улыбнулся раскосыми индейскими глазами.
— Следи-ка лучше за дорогой, парень, а то недолго и в кювет угодить, — подал голос Исидоро Итурраран.
До утра, пока в столице действовал комендантский час, нечего было и пытаться проникнуть в Сантьяго. Решили заночевать в горах и за Талаганте свернули с шоссе на ухабистый, круто забиравший вверх проселок. Загнали «джип» в придорожные кусты, под остро пахнувшие свежей хвоей мохнатые лапы гигантской араукарии.
Спали сидя в машине, укутавшись в пледы, прихваченные из хозяйства запасливого Леспер-Медока. Исидоро вызвался покараулить.
В
Вслушиваясь в лесные шорохи, всматриваясь в лунные, затененные ветвями заросли, Исидоро вновь и вновь возвращался мыслями к событиям последних трех лет:
«Была победа... Настала пора перемен... Была борьба с противниками нового... Нелегко приходилось, но будущее — в четкой светлой перспективе — виделось уже близким, досягаемым. И вот развязка, трагическая, неожиданная... Неожиданная?.. В общем, да... Знали о подрывной деятельности правых... Знали: мумии [14] есть и среди военных... Знали — возможна гражданская война... Но что армия выступит против народа — не верилось до самого последнего момента... Всегда звучало как аксиома: чилийские вооруженные силы «традиционно нейтральны и верны Конституции»... Не учли, что солдат в основном набирали из самых темных и отсталых крестьян. Не учли и того, что солдат и офицеров воспитывали в духе бездумного, безоговорочного послушания — по прусскому образцу: ведь у колыбели чилийской армии когда-то стояли инструкторы вермахта кайзеровской Германии... Да, сейчас мы отступаем — силы слишком неравны... Отступаем с боем... Перестроим ряды, создадим крепкое подполье. Единое — всех левых партий, всех антифашистов и демократов... И тогда поглядим, чья возьмет...»
14
Мумии — так в Чили в годы правления правительства Народного единства называли контрреволюционеров.
Забрезжил неяркий рассвет — горные вершины проступали в утреннем тумане. Пора было трогаться в путь.
Исидоро достал из сумки жестяную банку галет, термос с кофе. Разделил на равные части кусок козьего сыра. Разбудил своих товарищей. За торопливым завтраком вернулся ко вчерашней, беспокоившей его теме:
— Ты, значит, на все сто процентов уверен в своем отце, Томас, уверен, что он приютит нас, пока Хуан не свяжется с руководством подполья и не договорится о конспиративной квартире для нас?
— Само собой. Отец мой, конечно, реакционер, настоящая мумия, — лейтенант покраснел. — Но в элементарной человечности и благородстве ему отказать нельзя.
В машине заняли свои прежние места: Итурраран сел рядом с Хуаном, Глория и Томас — на заднем сиденье (дескать, вооруженный офицер присматривает за арестованными, которых везут куда-то
Остановились у металлической резной решетки ворот, украшенной фамильным гербом древнего рода де Леон-и-Гонзага с гордым девизом: «Ex ungue leonem» — «Льва узнаешь по когтям».
Простились с Хуаном:
— До встречи!
По выложенной песчаником дорожке, мимо понурых кустов роз, мимо бассейна с бледно-зеленым сухим дном они прошли к мраморному порталу сенаторской виллы. На веранде, опутанной, как проволокой, почернелыми безлистыми побегами плюща, никого не было. В просторном холле, убранном антикварной мебелью в помпезном наполеоновском стиле, под настенным распятием сидел у камина, раздумчиво перебирая четки, усохший, лысый старик.
— Томас! Ты? — растерялся он, роняя на ковер тяжелый фолиант в поблекшем сафьяновом переплете.
— Подожди, отец. Я сейчас. Провожу друзей наверх, на мою половину, и вернусь.
— Странно все это как-то... Ты хотя бы познакомил нас, — поднялся из кресла сенатор.
— Ничего, ничего... Потом. Прежде всего им нужно привести себя в порядок, отдохнуть с дороги.
— С дороги?.. Отдохнуть?.. — проводил их надтреснутым эхом старческий голос.
Оставив Исидоро и Глорию в своем кабинете, лейтенант спустился в холл.
— Объясни, наконец, что происходит, Томас? Тебя разыскивают — считают дезертиром. Здесь был обыск. Здесь, в доме де Леон-и-Гонзага, — позор-то какой! И что за люди, с которыми ты нынче водишь дружбу? — Сенатор брезгливо передернул губами. — Типичные плебеи. Девушка — хорошенькая, но, извини меня, простушка. И этот мужлан!
Молодой офицер изложил отцу свою одиссею.
В пустых глазах сенатора Антонио де Леон-и-Гонзага тусклыми болотными огоньками затлела злость:
— Ты запятнал честь мундира. Замарал наше доброе имя. Ты не сын мне больше! Вон отсюда. Немедленно! Вместе со своими, — почтенный христианский демократ глумливо хмыкнул, — борцами за демократию, по которым плачет виселица.
— Отец... Отец... — оторопело повторял Томас. — Опомнись. Разве не ты всегда учил быть верным Консти...
Он не закончил фразу. Серебряно звякнул колокольчик у входа. За стеклянной дверью виллы, закаменев, стоял Эстебан Кастельяно в новехонькой генеральской форме.
Из воспоминаний О’Тула
САНТЬЯГО, ЧИЛЬЯН. ИЮНЬ
Мы обручились 19 июня, в день рождения Гло. Свадьбу отложили на конец года. Я рассчитывал, что к рождественским праздникам завершатся формальности затянувшегося бракоразводного процесса с Кэтрин.
Наши отношения, долгое время тягостно-неопределенные для меня и, как теперь выяснилось, для Глории тоже, определились наилучшим образом после того, как я вернулся из Буэнос-Айреса.
Поездка в Аргентину круто изменила мой взгляд на Чили Народного единства вообще, на раскладку политических сил в республике в особенности; изменила взгляд на товарищей очаровательной «компаньера Рамирес» и даже на место Фрэнсиса О’Тула подле нее.
Прилетев в Сантьяго, я не без труда отыскал среди других машин свою «тойоту», оставленную на огромной платной стоянке у аэропорта, и сразу же, не заезжая в отель, помчался в Технический университет.