Поединок. Выпуск 3
Шрифт:
— По твоей вине сейчас вторую электричку пропущу. Может, в самом деле они далековаты. Вот что, Володя. Я на твоем месте пошел бы к Терехову даже сегодня вечером.
— Вы его не знаете, Сергей Валентинович. Он не примет. Конечно, если это приказ...
— Дело не в приказе... Говоришь — нельзя? Никак нельзя? Может, под каким-нибудь предлогом?
— Сергей Валентинович...
— Ну хорошо, хорошо. Иди завтра.
— Я могу пойти сегодня.
— Нет. Иди завтра.
Ищу наощупь часы. Подношу
Семь часов. Я еще не проснулся по-настоящему.
Окончательно меня будят только шаги Васильченко.
Слышу, как он долго натягивает сапоги. Что-то уронил. Подошел к двери.
— Я на «Тайфун». Пойду в патруль. Ты вот что. Рано к Терехову не ходи. Но и не затягивай особенно. Так, к полдесятому. В десять. Пойду сегодня далеко, к косе. Вернусь часа через четыре. Если что, буду здесь. Ни пуха ни пера. Смотри.
— К черту.
Ровно в десять мы с Сашей останавливаемся у палисадника Терехова. Сейчас кусты, росшие вокруг беседки перед домом, покрылись первыми листьями. Они почти скрывают низ беседки. Саша стучит — сначала тихо, потом громче. Наконец толкает калитку. Закрыта.
— Ничего. Нужно просунуть руку и снять крючок.
Она легко дотягивается сквозь просвет в досках до крючка. Я вхожу вслед за ней. Вместе мы подходим к крыльцу.
— Вячеслав Константинови-ич! Мы-ы! Это мы! Вячеслав Константинович!
Она поднимается к двери, нарочно громко шаркая ногами:
— Вячеслав Константинови-и-ич! Мы-ы!
Я подошел к двери, приоткрыл. За ней, примерно в метре, была вторая дверь. Я постучал. На мой стук никто не отозвался. Я приоткрыл дверь. В комнате было тихо. Я уловил странную смесь запахов. Запах жженой бумаги и ореховой горечи.
Терехов сидел за столом, положив голову на руку. Так не спят.
— Вячеслав Константинович.
Терехов не отозвался. Приступ? Человеческую смерть я видел и раньше. Видел пограничников, погибших в перестрелке. Товарища, утонувшего на спасательных работах в учебном плавании. Но я не ожидал именно такой смерти. Вот такой, будничной, тихой. Я не ожидал этой тишины в доме.
— Вячеслав Константинович! — повторил я. Чуть поодаль увидел стакан с коньяком. Коньяка в нем было на донышке. Заметил — Терехов гладко выбрит. На щеке аккуратно лежит прядь волос. Пригнулся, увидел его глаза. Они были сосредоточенны, будто Терехов что-то внимательно разглядывал на столе.
Я вышел, передвигаясь по прихожей к крыльцу, стараясь двигаться так, чтобы тело Терехова все время оставалось в поле моего зрения, чтобы я видел его хотя бы краем глаза.
— Володя? Что-нибудь случилось?
— Саша, вы должны быстро, как можно быстрей добежать до участкового Зиброва. Скажите Зиброву, что Терехов умер. Пусть немедленно сообщит куда следует. Немедленно.
Саша внимательно смотрит на меня. Глаза ее сузились.
— Что?
— Пожалуйста, Саша. Скажите — Терехов умер.
— Он... — Саша закусила губу. — Он умер?
— Пусть Зибров немедленно сообщит
— Да. Да, я поняла.
Я вернулся в комнату.
Тщательно осмотрел окна, двери и крупные предметы, которые находились в комнате.
Всего окон в комнате было три. Окно перед столом, за которым сидел Терехов, было приоткрыто. Створка закреплена на крючке. Это окно выходило к лицевой части участка, из него была видна заросшая беседка и дальше — калитка, ведущая на улицу. Я внимательно осмотрел подоконник. Пыли не было. Значит, Терехов постоянно открывал это окно.
Два других окна выходили к забору соседнего дома. Оба были сейчас закрыты наглухо. Из них был виден довольно запущенный огород, грядки со старыми стеблями. За ним — доски забора с облупившейся краской и часть сарая.
Присмотревшись, я заметил, что оба окна забиты гвоздями.
В углу комнаты, у русской печки, стояли большое кресло и низкая тахта. На тахте — не очень чистое на вид покрывало. У самой двери — громоздкий старый буфет, у окна — стул и стол. За этим столом и сидел сейчас мертвый Терехов. Еще два стула и табурет были приставлены к стене.
Наверняка эта комната была одновременно и спальней, и рабочим кабинетом. На стене висело несколько репродукций. Над тахтой — большой перекидной календарь на этот год с маркой «Морфлот». У календаря на вбитом в стену гвозде были наколоты квитанции за электроэнергию.
Вдоль стен стояли холсты на подрамниках. Все они были повернуты изображениями к стене.
На столе кроме бутылки и стакана была большая хрустальная ваза с фломастерами и карандашами.
На тахте — коробка спичек и распечатанная пачка сигарет «Столичные».
Все кресло было завалено листами ватманской бумаги, раскрытыми папками, рисунками, фотографиями. Многие были порваны. Часть клочков лежала сверху на кресле, часть заполнила папки, часть рассыпалась на полу.
Я всмотрелся в фотографии, которые уцелели. Почти на каждой из них была или белокурая девочка, снятая в разные годы, от пяти до двенадцати, или женщина — тоже снятая в разное время.
В печке была квадратная ниша, какие обычно делают в русских печах. В нише стоял большой алюминиевый чайник, рядом маленький фарфоровый, для заварки. Фарфоровый чайник был накрыт вчетверо сложенной холщовой тряпкой.
Я приоткрыл крышку, держась за холст. Чайник был пуст. В нем оставалась только старая спитая заварка. От нее и шел запах. Потрогал печь — стены печки были чуть теплыми, заслонка открыта. Весь пол у печки густо усеян бумажным пеплом.
Вот все, что я увидел во время осмотра.
После принятой нами конспирации присланный Сторожевым наряд показался мне очень большим.
У калитки остановились три вездехода. Через минуту подъехали два мотоциклиста с пограничниками, сразу за ними — «рафик» медицинской экспертизы и еще один вездеход.