Поединок. Выпуск 8
Шрифт:
— А вон а, за пенечком, в котомке мой документ. И мне плесни чуток, может, комар отстанет — заел совсем, в рот ему селедку.
Имя синереченского егеря редко кто помнил, а уж фамилии вовсе никто не знал. По облику своему (бородища, бровищи, седые, чуть не до плеч волосы, скрипучий «от редкого употребления» голос, хромота) и повадкам (из леса не вылезал, частенько и ночевал у костра, людей сторонился) он справедливо звался Лешим.
Андрей никак не ожидал застать за таким подлым делом этого истинного лесовика, всегда упрямо честного, не по должности — по совести честного егеря. Как-то они вместе задержали браконьера (большого начальника из области), и Леший, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, в ответ на угрозы, лесть, наглые посулы сказал
«Не слышать бы мне этих выстрелов, — растерянно думал Андрей, стоя перед спокойным, уверенным, ничуть не смущенным егерем, — пройти бы мимо. Мало ли палят в лесу — за всеми не побегаешь. А теперь как быть?» Может, и не совсем так он думал, но похоже на это.
— Андрейка, возьми там и папироску, сунь мне ее в пасть, будь другом — руки-то, сам видишь...
Андрей достал ему папиросу, зажег спичку и внимательно, будто хотел понять, что же такое случилось и что ему теперь делать, смотрел, как Леший жадно курил, густо выпуская дым на потное, искусанное комарами лицо, жевал и мочалил мундштук, гоняя его из угла в угол волосатого рта. Он щурил глаза от папиросного дыма и все еще удивленно и весело улыбался, когда Андрей сел на пенек и щелкнул кнопками планшетки, доставая бланки протоколов.
— Погоди, Сергеич, ну что ты? Дай слово-то молвить, — Леший выплюнул окурок, потоптал его тяжелой ногой, сердито ухмыльнулся: — Я думал, поможешь мне, а ты дурака валять пришел.
— Обижайся не обижайся, Федор Лукьяныч, а протокол я обязан составить. И составлю. Хотя, по правде, очень тяжело мне это делать и обидно. Кого хочешь мог здесь ждать, но только не тебя. Такое доверие тебе от людей, а ты, прости, воруешь то, что охранять тебе поручено.
— Ты что, с печки упал, такие слова мне говорить? Сопляк в фуражке! Медведь-то полудохлый, больной, что, я не знаю! Он и потомства не даст, и беды наделает, потому что в берлогу не заляжет.
Андрей оторвался от бланка, поднял голову:
— Ты еще скажи, что он сам на тебя напал, а в твоем ружье случайно «жаканы» оказались, и Евменовну в свидетельницы притяни. Больно хорошо все сходится для того, кто на днях дочку замуж выдает.
— Все знаешь, участковый, — топнул ногой Леший. — Верно, выдаю Женьку. Гулять-то все село будет, а я не завмаг и на базаре цветочками не торгую. Где ж мне мяса и водки столько взять? Или на свадьбе родной дочери квас пить да макаронами закусывать?
— А если б не медведь? Где взял бы, украл?
— Сроду не крал, даже для голодных детей. Тебе ли не знать...
— До сегодня не крал, — жестко отрезал Андрей. — А сегодня ты вор...
Он едва успел увернуться от быстрого, наотмашь удара — так молниеносно бьет рысь когтистой лапой, — вскочил, перехватил тяжелую, неумолимую в своей силе руку, успел завернуть ее за спину и почувствовал, что все равно не удержит ее, даже если повиснет на ней всем телом. Но рука егеря вдруг ослабла, обмякла, плечи его вздрогнули, он захрипел и рухнул лицом в разодранную медведем землю. Андрей испугался, упал на колени, повернул его голову и замер — Леший плакал...
Андрей растерянно оглянулся, встал, отошел в сторону. Издалека проговорил:
— Федор Лукьяныч, ты что? Больно тебе, что ли, сделал?
Леший замычал, справляясь, простонал от стыда, сунул лицо в ладони, крепко потер его, будто затирал слезы внутрь, вдавливал обратно:
— Ничего, Андрей, это так — старый стал. Давай-ка костерок наладим, успокоимся. Только слова свои обратно возьми. Всю жизнь таких
Андрей поспешно закивал (беру, мол, беру), стал суетливо ломать сушняк, чиркать спички, стараясь не видеть страшного и жалкого лица — в слезах, грязном медвежьем сале, крови.
Леший тяжело поднялся:
— Пойду умоюсь.
Пока его не было, Андрей сидел неподвижно, бездумно смотрел в огонь гнал от себя мысли, оттягивал трудное решение.
Леший подошел к костру, вытираясь выпущенным подолом рубахи, сбросил телогрейку, сел на нее и, покопавшись в котомочке, вытащил старую солдатскую фляжку в потертом матерчатом чехле.
— Давай-ка, Андрей, спокойно поговорим, разберемся.
— Да не о чем...
— Есть, участковый, есть, я, по правде, этого случая давно жду. Человек ты хороший, но еще молодой, поэтому часто несправедливость делаешь, а при твоей работе та несправедливость неисправимой может стать, — он не торопясь отвинтил колпачок фляги, наполнил его, протянул Андрею все еще дрожащей рукой. — Осторожней пей — спирт. Я почему так огорчился? Первое, конечно, что ты меня вором назвал. Какой же я вор, Андрюша? Я всю жизнь в этом лесу, я шишки гнилой для себя не вынес и другим не позволял. А вот твой районный начальник который год лося без лицензии бьет, это как? Погоди, слушай. Завмагу председатель разрешение дал на строевую сосну. Ты-то должен понимать: такое разрешение только в одно дело можно употребить, не к столу будь сказано. Значит, кому — можно, а кому осторожно?..
— Я не знал об этом! — перебил Андрей.
— Не знал! Ты все обязан знать. Сеньку, дружка своего, засадил (за дело — не спорю), Плетнева-старика вытрезвиловкой опозорил на весь колхоз, теперь меня вот выследил, а про начальника — не знал! Правильно, такие всегда из мутной воды сухие выходят. Я не обиделся, когда на петров, что ли, день ты меня, буйного, из клуба вывел, а за других мне обидно. Погоди, дай сказать, — Леший выпил, провел ладонью по рту, — ты бы вот об чем подумал. Когда ты по селу мальцом бегал, все тебя любили, а как участковым стал, так еще и уважать начали, но что я приметил, — он для убедительности поднял палец, посмотрел на него, будто проверял, правильно ли говорит и нужно ли это сказать, — приметил, что любят-то тебя уже не все. Ты непримиримостью своей людей отталкиваешь, без разбора судишь каждого. Скольких ты хороших мужиков на срамную доску повесил, опозорил. Может, оно и хорошо вы придумали эту доску для пьяниц, но и здесь мера должна быть. Не каждый пьяница — горький, а ошибиться может каждый, срыв у любого случается. И уж если решили кого пристыдить, с умом это делайте, не рвите человека с корнем. Карточку на вашу доску можно и с паспорта взять — чтоб в пиджаке и при галстуке, а не выставлять человека в пьяном безобразии, в скотском обличье, когда он в канаве валяется, чтоб за ним потом сопливые пацаны бегали и дразнились. Это жестокость к нему проявляется, а от нее лучше никто еще не стал.
Леший говорил медленно, подолгу замолкал в тяжелом раздумье, перекладывал в догорающем костре головешки, подгребая в кучку красные живые угли. Андрей слушал, не возражая, не перебивая его, чувствуя — хоть и прав в чем-то егерь, но, чем больше он говорит, тем сильнее в нем, Андрее, нарастает сопротивление, поднимается какая-то упрямая строптивость. В этих вроде верных и человечных словах было что-то очень неправильное, такое, на что сразу не найдешь возражения, что ответными словами не опровергнешь.
Леший встал, выдернул из пенька нож и вновь взялся за прерванное дело. Андрей не шевельнулся, только переложил на колено планшет.
— Или вот Ванюшку Кочкина взять — вот за кого душа болит. Помнишь, как его ребята по твоему совету на кино засняли и в клубе то кино показывали, помнишь такой факт? С того дня как потерял себя Ванюшка. А какой парень был — и на работу и погулять молодец. А теперь? Ты его хоть раз после этого веселым видел?
— А пьяным его кто-нибудь с того дня видел? — с вызовом спросил Андрей. — Он себя раньше потерял, когда до поросячьего визга напивался.