Поэма о фарфоровой чашке

Гольдберг Исаак Григорьевич

— Замечательно! — гремел приезжий. — Да у вас, ребята, тут такие условия работы, прямо замечательные! Тут если не добиться хороших результатов, так это, ребята, надо основательными шляпами быть!

Савельев пошире раскрыл глаза на приезжего и стал прислушиваться внимательнее. Внимательнее стали прислушиваться и приглядываться к приезжему веселому профработнику и остальные. А тот, не переставая улыбаться и поглядывать на Савельева ласковым, ободряющим взглядом, сыпал да сыпал:

— А у вас тут ничего, ну, ничегошеньки не сделано!.. Во-первых,

культработа… — он загнул палец. — В этом отношении синяя блуза — раз, балалаечники — два, и в общем нуль!.. Во-вторых, — он загнул другой палец, — организационные вопросы…

Он загибал палец за пальцем. Загибал медленно, не торопясь. И на фабкомщиков каждый загнутый палец приезжего профработника действовал как удар обухом. Фабкомщики нахмурились. Савельев потускнел и стал криво, виновато улыбаться.

Когда приезжий загнул все пальцы и высчитал все упущения и все неполадки в профработе, нехорошая, напряженная тишина несколько минут простояла в фабкоме. Напряженная, тревожная тишина, видимо, не понравилась приезжему. Он повернулся и в ту и в другую сторону, заглянул в лицо Савельеву, тому, другому. Ласковость и добродушие смылись, слиняли с его лица, вытекли до отказу из сияющих синих, немного косящих глаз.

— Ну, молчком-то, этак-то вы, ребята, ничему не поможете! — прорвалось его раздражение, рассекая тишину. — Вы оправдываться, значит, не хотите?! Совсем дела, значит, швах?

Тогда в фабкоме вздыбился, загремел спор. На спор, на горячий крик пришли рабочие-активисты. Пришел Лавошников, заглянула Евтихиева.

Окна были открыты. Из окон на улицу, к фабрике потекли возбужденные голоса, понеслись крики.

И как только у фабкомщиков развязались языки, как только фабкомщики против попреков приезжего выставили свои резоны, — у того моментально просветлело лицо, засверкали глаза, и ласковая улыбка зажглась теплее и ярче прежнего…

Инженер и художник были позваны директором в его кабинет. Туда же пришел и Карпов и еще кто-то из технического персонала.

Художник, пыхтя трубкой, протиснулся к этажерке, на которой стояли образцы изделий «Красного Октября». Серая пыль покрывала чашки, блюдца, чайники, телефонные и телеграфные изоляторы. Сдунув с ближайших вещей серую пыль, — и для этого ему пришлось на мгновенье вытащить трубку изо рта, — художник взял чашку, поднес ее поближе к свету и полюбовался росписью, позвенел ногтем по фарфору:

— Хорошо звенит черепушечка!

Андрей Фомич вытянул шею и усмехнулся:

— Мы нашим-то фарфором можем похвастаться! Черепок у нас чистый, белоснежный, точно серебро звенит!

— А рисунок подкачал! — озабоченно сказал художник. — Культуры нет… Глядите!

Он протянул им — Андрею Фомичу, Карпову, приезжему инженеру и другим — чашку и показал на рисунок. На чашке в стремительном полете взвилась ласточка. Несколько свободных и смелых мазков создавали ласточку такой естественной и живой. А вокруг летящей ласточки змеился росчерк густого узора. Ласточка тонула, скрывалась в этом узоре.

— Глядите! — повторил

художник, закрывая пальцем тоненькие штрихи и росчерк. — Вот убрать всю эту ненужную ерунду, и рисунок, тот же самый рисунок, получается изящным, тонким и прекрасным. Только убрать все эти финтифлюшки!

Внимательно следя за художником, Андрей Фомич разглядел ласточку и возбужденно закивал головой:

— Честное слово, правильно!.. Видал ты!.. Такой пустяк, а что делает!.. Вы, товарищ…

Художник поднял чашку повыше и подсказал:

— Никулин.

— Вы, товарищ Никулин, покажите-ка это нашим расписчикам, нашим живописцам, пущай сравнивают…

Карпов кашлянул, перелистал какое-то дело и со стороны отозвался:

— Вряд ли наши живописцы согласятся, что без этих финтифлюшек рисунок становится лучше. Вряд ли… Они ведь к этому привыкли сыздавна.

— Ну, привыкли!.. — вскипел Андрей Фомич. — Конечно, те, которые привыкли, об них разговору не может быть. Их не переделаешь сразу. А мы, товарищи, молодежь учить будем! Смену!.. Та-то поймет, в самую сущность взглянет!..

— Разумеется! — буркнул Карпов и озабоченно уткнулся в «дело».

Художник поставил чашку на место и стал перебирать и рассматривать другие изделия. Он брал их быстро одно за другим, мимолетно, но цепко и внимательно оглядывал и возвращал на полку. И так, рассматривая все эти чашки, блюдца, чайники и изоляторы, дошел он до круглой чашки. Он схватил ее — полушарие с ободком-донышком, с голубою каймой, с черточками нехитрого, но тонкого узора. Схватил и изумился.

— А это ведь не ваше! — повернулся он к директору. — Китайское?

— Это?.. — Андрей Фомич ухмыльнулся и широко и крепко оперся обеими руками о стол, как бы готовясь взлететь. — Это мы намереваемся на экспорт производить! На вывоз, в Монголию!.. Китайцам конкуренцию думаем устроить!

Поднятая художником чашка высилась над головами. Солнце, бушуя за окном, ударило в блестящий гладкий край чашки, и она засверкала. Сверкающая на солнце чашка взметнулась кверху в крепкой руке художника. Раздувая трубочный дым, художник сказал:

— Конкуренцию китайцам в два счета можно устроить! Не выдержат!.. По этому полю… — он опустил чашку и стукнул по позванивающему фарфору пальцем: — по этому полю пустить тонкий, простой, но обдуманный рисунок. Здорово может выйти!..

Андрей Фомич, впитывая в себя слова художника, сильнее уперся в стол и словно взлетел:

— Самый простой и понятный рисунок!.. — подхватил он, и в его глазах зажглась неукротимая детская радость. — Ленина… Ильича нарисовать!.. и по-монгольски одно слово: Ленин…

— Ленина! — повторил художник, и как отблеск радости Андрея Фомича, в его глазах запылала та же детская радость. — И одно слово монгольскими иероглифами: Ленин!..

Солнце бушевало за окном. На столе, на стенах, на фарфоре трепетали сверкающие пятна.

Сверкающие пятна зажглись в очках инженера. Но глаза его под стеклами очков были холодны, и на лице лежала усталая скука.