Поэмы
Шрифт:
И над блистающей, светлой волной,
Как океан необъятно большой,
Бился незримыми глазу волнами
Запах весны, порожденный цветами!..
Холм у лачуги стоит одинок;
Крест на холме водружен невысок.
Степью безлюдной уходит Андрей
С серою Лайкой, собакой своей,
Палка в руке и сума за плечами,
Переступает лениво ногами,
Точно идет он с грехом пополам.
В меру такая походка
Будь их хоть вдвое, безбрежных степей,
Всех их тихонько отмерит Андрей!
Он безустанно, усердно идет:
Время такое — народ подойдет,
Ну, а народа он видеть не хочет,
Как бы уйти поскорее, хлопочет.
Цель ему светит — обитель господня;
Цели он в жизни не знал до сегодня!
Ну, а теперь дело вовсе иное:
Он покаянье уносит чужое.
Дома, в лачуге, сидеть он не может:
Скука томит, одиночество гложет…
Так вот его в Верхотурье и тянет…
У Симеона молиться он станет;
А из обители прочь не погонят,
Будет там жить, а умрет — похоронят…
Месяц прошел. Населилась лачуга.
Просто не знала, что делать с испуга!
Тут собиралися разные люди,
С Руси великой, от Мери и Чуди!
В стойлах усталые лошади ржали,
Гости, ночуя, вповалку лежали;
Водка и песни текли спозаранка;
Под вечер говор, чет-нечет, орлянка…
Много шло толков промежду гостей:
Что тут случилось? Где старый Андрей?
Ищут мордвина. Напрасно, исчез…
Видят могилу у выхода в лес…
Если он, точно, в могилу забрался,
Сам ли он, что ли, в нее закопался?
ЛАРЧИК
[ПОЭМА]
Памяти А.Н. Майкова
I
Лет атак тридцать назад, в год холерный,
В мае, в тот трудный и памятный год,-
Как совершили мы странный, примерный,
Очень не хитрый венгерский поход,-
На Петербургской, в невзрачном домишке,
Там, где у нас огороды идут,
Там, где на улицах строят мальчишки
Крепости, рвы и канавы ведут,-
Встав спозаранок, исправно побритый,
Занят работой Петр Павлыч Зубков…
Серый сюртук на нем, дешево сшитый,
Хоть и не стар он, зато и не нов.
При Канкрине был Зубков неотлучным,
Вечным, бессменным присяжным писцом,
Трезвым всегда, не болтливым, сподручным,
Сиднем сидевшим и ночью, и днем.
Знал по-немецки Зубков! Было счастьем,
Что к Канкрину он случайно попал!
Хмурый
К тем, кто язык его родины знал.
Писывал ночью Зубков; кончив счеты,
Прочь уходил! Кабинет затворив,
Граф принимался за скрипку, за ноты,
Шелковый зонт на глаза опустив;
И говорили знакомые с домом,
Будто, играя, граф цифры считал,
И музыкальным, особым приемом
Суммы отчетов и смет проверял!
Ну, а Петр Павлыч, за то, что старался,
В милость большую вошел Канкрииа,
Лучше других до конца дописался:
Полная ранее срока дана!
С пенсией, с крестиком и по прошенью!
А через год получила жена
На Петербургской в наследство именье:
Дом деревянный в четыре окна.
Лет Петру Павлычу меньше, чем кажет:
Будет ему через год шестьдесят!
Бодрый старик! Если зубы покажет,
Чуть ли не все целиком заблестят…
Эти-то самые зубы взлюбила —
Так говорил он знакомым порой —
Марья Петровна! Недолго водила,
Был он ей по сердцу: стала женой.
Прожил он с ней двадцать два года сряду;
Семь лет вдовеет… И в нынешний день
Так порешил он: что стыдно, мол, надо
Хлам разобрать, чердака дребедень.
После кончины года уходили…
Все же Петр Павлыч решиться не мог
К рухляди старой коснуться: сложили
Руки жены! Нету сил, видит бог!
Ну, да ведь надо! Всю ночь спал он худо,
Все он раздумывал: как приступить
К священнодействию?! Тряпки, посуда!
Много что надо продать, обменить!
Хлам разбирать — это чувство больное!
Вечером думал он; раз принялся…
Свечка горела. Над белой стеною
Очерк каких-то теней поднялся!
Очерк какой-то такой непонятный!
Черные хари! Рогатая тень!
Нет уж, Петр Павлыч, скорей на попятный, —.
Лучше поутру и в солнечный день…
Утро! Роскошное утро сияло!
Лился в окошко открытое свет!
Два сундучишка рука разбросала…
Экий, однако, в вещах винегрет!
Право! Ты б, Марьюшка, лавку открыла…
Десять сорочек, кусок полотна,
Фунта четыре иссохшего мыла,
Съеденный молью остаток сукна!
Помню: сюртук был такой! Вон и зайка!
Весь он обглодан! Хвоста нет, ушей!
Сбоку написано: Фединька пайка!..
Не дал господь нам своих-то детей!
Ну так чужого она полюбила…
«Хоть бы да нам незаконный какой;