Поэмы

Навои Алишер

V

Творчество Навои проникнуто высокими идеями гуманизма и патриотизма. Его безграничная любовь к своему народу и Родине нисколько не мешала с большим уважением относиться к другим народам. Он возвеличил и воспел дружбу между народами независимо от того, где они проживают, на каком языке говорят, к какой расе относятся и каково их вероисповедание. Эта дружба обогащает, облагораживает народы:

Поймите, люди всей земли: вражда — плохое дело, Живите в дружбе меж собой — нет лучшего удела.

Фархад из Хотана, где жили узбеки, и армянка Ширин, Шапур из Ирана и индийцы Масуд, Фаррух, аравитянка Лейли и араб Меджнун, греки Искандар, Арасту, Афлатун, римлянин Плиний и многие другие, — самые любимые герои Навои!

Далеко не случайна глубочайшая ненависть Навои, человека, жившего во времена кровопролитных и губительных событий, гуманиста, всем сердцем желавшего, чтобы все народы жили в мире, дружбе и благе, — к жестоким и несправедливым войнам и захватчикам, которые сеили вражду, смерть и горе. «Они, — говорил поэт, — страшные существа, хуже смерти. Их занятие — грабить все, что удается награбить, и, как саранча, уничтожать зелень… повреждать листья в чужих странах. Между ними и человечностью ничего общего нет… Им чужды сознательность, рассудок, совесть и разум. Куда бы они ни направлялись, беспощадно сжигали все, день и ночь занимались мерзостями… Они не сознают, какие мучения приносят народу холод и жара, насколько вредны и мучительны голод и нагота. Они — самые подлые животные, звери… Их желудки не насытятся награбленным; они живут лишь для того, чтобы сеять смерть и горе».

Да, гуманиста Навои интересовали судьбы не только своего народа, но и всех народов земного шара, он не мог равнодушно относиться к их горькой участи. И поэтому в своих эпико-героических поэмах он призывал к активной борьбе с теми, кто сеет вражду между людьми.

Сам Алишер Навои, будучи близким другом великого таджикского поэта Абдуррахмана Джами, своей общественно-политической и творческой деятельностью показал удивительный образец дружбы, который является прекрасным выражением и символом многовекового братства узбекского и таджикского народов.

…Навои связал свою судьбу с народом, с его сокровенными мечтами о лучшем будущем, с его стремлениями к прекрасному и доброму.

Подлинная народность, общечеловеческий, интернациональный характер его творчества, гениальное художественное мастерство обусловили то огромное влияние, которое оказывал он на протяжении нескольких столетий на развитие передовой художественной культуры не только узбекского, но и ряда других народов. Характерным является то, что все основоположники новых литератур этих народов — узбекской, казахской, азербайджанской, туркменской, татарской, каракалпакской и других — считали его одним из своих великих учителей и наставников.

Творчество Навои, выдержав суровые испытания веков, дошло и до нас. Великий и прозорливый поэт верил в могучую силу человеческого разума и совести и, обращаясь к потомкам, говорил:

За темнотой придет сиянье света, Ты в это верь и будь неколебим…

Вахид Захидов

СМЯТЕНИЕ ПРАВЕДНЫХ

Перевод В. Державина

О НИЗАМИ И О ХОСРОВЕ ДЕХЛАВИ

Он — царь поэтов — милостью творца Жемчужина Гянджийского венца. Он — благородства несравненный перл, Он в море мыслей совершенный перл. Его саманной комнаты покой Благоухает мускусной рекой. Подобен келье сердца бедный кров, Но он вместил величье двух миров. Светильник той мечети — небосвод, Там солнце свет неистощимый льет. Дверная ниша комнаты его — Вход в Каабу, где дышит божество. Сокровищами памяти велик Хранитель

тайн — учителя язык. Хамсу пятью казнами назови, Когда ее размерил Гянджеви. Там было небо чашей весовой, А гирею батманной — шар земной. А всю казну, которой счета нет, Не взвесить и не счесть за триста лет. Он мысли на престоле красоты Явил в словах, что как алмаз чисты, Так он слова низал, что не людьми А небом был он назван: «Низами». [1] И «Да святится…» как о нем сказать, Коль в нем самом и свет и благодать? Хоть пятибуквен слова властелин, Но по числу — он: тысяча один! [2] От бога имя это рождено! А свойств у бога — тысяча одно. «Алиф» начало имени творца, [3] Другие буквы — блеск его венца. Шейх Низами — он перлами словес Наполнил мир и сундуки небес. Когда он блеск давал словам своим, Слова вселенной меркли перед ним. После него Индийский всадник был В звенящей сбруе воин полный сил. С его калама сыпался огонь, Как пламя был его крылатый конь. К каким бы ни стремился рубежам, Шум и смятенье поселялись там. И в крае том, где мудрый строй царил, Он сотни душ высоких полонил. Его с индийским я сравню царем,— Ведь Хинд прославил он своим пером. Все пять его волшебных повестей Живут, как пять индийских областей. А Шейх Гянджи собрал, как властный шах, Казну — неистощимую в веках. Стал от него Гянджийский край богат, Он был не только шах, но и Фархад. Путь прорубал он, гору бед круша… Гора — поэзия, а речь — тиша. Душа его, как огненная печь, И току слез печали не истечь. Он сходит — пир свечою озарить, Пирующих сердца испепелить. Когда знамена над Гянджой развил, Он, как державу, речь объединил. В те страны, что открыл он в мире слов, Вослед повел полки Амир Хосров. [4] От старого гянджийского вина Душа делийца навсегда пьяна. Где б Низами шатер ни разбивал, Потом делиец там же пировал. С «Сокровищницей тайн» гянджиец был, [5] Делиец — с «Восхождением светил». [6] Гянджиец новым нас пленил стихом, Делиец следовал ему во всем. Все, что потом им подражать пошли, К ограде сада мусор принесли. Единственный лишь равен тем двоим, Который, как они, — неповторим.

1

А небом был он назван: «Низами». — Имя великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви (1138/48—1209), автора первой «Хамсы», в арабском начертании состоит из пяти букв.

2

Но по числу — он: тысяча один! — Сумма числовых значений букв, составляющих имя Низами, равно: 1001.

3

«Алиф» начало имени творца.— «Алиф» — первая буква арабского алфавита, по начертанию представляющая собой прямую черточку.

4

Вослед повел полки Эмир (Амир) Хосров. — Хосров Дехлави (1253–1325) — великий представитель персоязычной литературы в Индии.

5

С «Сокровищницей тайн» гянджиец был.— Имеется в виду название первой поэмы «Хамсы» Низами Гянджеви.

6

Делиец— с «Восхождением светил». — «Восхождение светил» — название первой поэмы «Хамсы» Хосрова Дехлави.

ОБ АБДУРРАХМАНЕ ДЖАМИ [7]

Он, как звезда Полярная в пути, К познанью призван избранных вести. Он клады перлов истины открыл, В зерцале сердца тайну отразил. С семи небес совлек он тьму завес, Разбил шатер поверх семи небес. Он обитает в мадрасе своей, Вкушая мир средь истинных друзей. Его цветник — высокий небосвод, Он пьет из водоема вечных вод. Как небо несказанное, высок Его словоукрашенный чертог. Там ангелы крылатые парят, Чертог его от нечисти хранят. Под сводом худжры, где живет мой пир, Скажи — не мир блистает, а Сверхмир. Дервишеской одеждою своей Он затмевает блеск земных царей. Душа его есть плоть и естество, Хоть пышно одеяние его. От лицемерия освобожден, Лохмотьев странничьих не носит он. Невидимое, скрытое от нас, Он видит, совершая свой намаз. Его походка — молнии полет Летящий изумляет небосвод. Перелистав страницы мира, он Соткал, как облак, занавес времен. Из крови сердца, а не из чернил Соткал он занавес — и тайну скрыл. В его чернильнице сгустилась тьма, Но в ней — вода живая — свет ума. Кто из его чернильницы возьмет Хоть каплю, тот бессмертье обретет. Стихом он все иклимы покорил, А прозой новый мир сердцам открыл. Им пленены дервиши и цари, Ему верны дервиши и цари. Но преданности в круге бытия Столь твердой нет, как преданность моя! Хоть солнцем вся земля озарена, В нем и пылинка малая видна. Один — средь певчих птиц в тени ветвей, Шах соловей над розою своей. Прочесть мне было прежде всех дано Все, что ни создал мудрый Мавлоно. [8] Так солнце озарит вершины гор Пред тем, как осветить земной простор. Так видит роза, к свету бытия Раскрыв бутон: шипы — ее друзья. Мне помнится одна беседа с ним: Был наших мыслей круг необозрим. И вот — в потоке сокровенных слов — Возникли Низами и Мир Хосров. Две «Пятерицы» создали они, Тревожащие мир и в наши дни. По среди этих дивных десяти Ты первых два дастана предпочти. Что ты в «Сокровищнице тайн» открыл, Найдешь и в «Восхождении светил». И остальные все дастаны их Прекрасны; в них — глубины тайн живых. «Сокровищница тайн»… в ней глубина, Где вечных перлов россыпь рождена. И отблеск «Восхождения светил» Нам Истины завесу приоткрыл. Коль слово жаром Истины горит, Оно и камень в воду превратит. Но если слово — правды лишено, Для перлов нитью станет ли оно? А если нить надежна и прочна, Без жемчуга какая ей цена? И дни прошли после беседы с ним. И счастье стало вожаком моим. Вновь навестил я пира моего И вижу рукопись в руках его. Он оказал мне честь, велел мне сесть, Дал мне свой «Дар», как радостную весть. Сказал: «Возьми, за трудность не сочти, Сначала до конца мой труд прочти!» А я — я душу сам ему принес, Взял в руки «Дар», не отирая слез. «Дар чистых сердцем» — тут же прочитал, [9] Как будто чистый жемчуг подбирал. То — третий был дастан; хоть меньше в нем Стихов, но больше пользы мы найдем. В нем скрыто содержанье первых двух, Но есть в нем все, чтоб радовался дух. И, потрясенный, сердце я раскрыл, Его творенье в сердце поместил. И, завершив прочтенье песни сей, Желанье ощутил в душе своей, Желанье вслед великим трем идти — Хоть шага три пройти по их пути. Решил: писали на фарси они, А ты на тюркском языке начни! Хоть на фарси их подвиг был велик, Но пусть и тюркский славится язык. Пусть первым двум хвалой века гремят, Но тюрки и меня благословят. Коль сути первых двух мне свет открыт, То будет третий мне и вождь и щит. Когда я к цели бодро устремлюсь, Когда с надеждой за калам возьмусь, Я верю — мне поможет Низами, Меня Хосров поддержит и Джами. Тогда смелее к цели, Навои! И пусть молчат хулители твои. Порой бедняк, к эмиру взятый в дом, Эмиром сам становится потом. Ведь мускус родствен коже; а рубин Из горных добыт каменных глубин. Сад четырех стихий — усладный хмель; Ограда сада — бедная скудель. Отрадны пламя, воздух и вода, Земля же — их основа навсегда. Красив цветочный дорогой базар, Но рядом есть и дровяной базар, Пусть у тебя одежд атласных тьма, Но ведь нужна для дома и кошма. В цене высокой жемчуг южных вод, Солому же один янтарь влечет. Царь выпьет чистый сок лозы златой, Пьянчужка рэнд потом допьет отстой. [10] Я псом себя смиренным ощутил — И вслед великим двинуться решил. Куда б ни шли, и в степь небытия, Везде, как тень, пойду за ними я. Пусть в подземелье скроются глухом, За ними я пойду — их верным псом.

7

Об Абдуррахмане Джами. — Знаменитый таджикско-персидский поэт Абдуррахман Джами (1414–1492) — автор семи больших поэм, объединенных под общим названием «Большая медведица», и ряда других известных произведений. Учитель, друг и наставник Алишера Навои.

8

Все, что ни создал мудрый Мавлоно.— Имеются в виду произведения Джами.

9

«Дар чистых сердцем» — тут же прочитал.— Речь идет о первой поэме «Хамсы» Абдуррахмана Джами.

10

Пьянчужка рэнд потом допьет отстой. — Дословно: рэнд — бродяга, бражник; иносказательно это выражение означает — воплощение мудрости.

ГЛАВА XIV

О СЛОВЕ

Я славлю жемчуг слова! Ведь оно Жемчужницею сердца рождено. Четыре перла мирозданья — в нем, Всех звезд семи небес блистанье — в нем. Цветы раскрылись тысячами чаш В саду, где жил он — прародитель наш. Но роз благоуханных тайники Еще не развернули лепестки. И ветер слова хлынул с древних гор И роз цветущих развернул ковер. Два признака у розы видишь ты: Шипы и благовонные цветы. Тех признаков значенье — «Каф» и «Нун», То есть: «Твори!» Иль, как мы скажем: «Кун!» И все, что здесь вольно иль не вольно, От этих букв живых порождено. И сонмища людей произошли И населили все круги земли. Как слову жизни я хвалу скажу, Коль я из слов хвалу ему сложу. Ведь слово — дух, что в звуке воплощен, Тот словом жив, кто духом облачен. Оно — бесценный лал в ларцах — сердцах, Оно — редчайший перл в ларцах — устах. С булатным ты язык сравнил клинком, С алмазным слово я сравню сверлом. Речь — лепесток тюльпана в цветнике, Слова же — капли рос на лепестке. Ведь словом исторгается душа, Но словом очищается душа. Исус умерших словом воскрешал — И мир его «Дающим Жизнь» назвал. Царь злое слово изронил сплеча, Так пусть не обвиняют палача. По слову в пламя бросился Халил, И бремя слова тащит Джабраил. Бог человека словом одарил, Сокровищницу тайн в него вложил. Не попади душой кумиру в плен, Чей рот молчанием запечатлен. Она прекрасна, уст ее рубин Твой ум пьянит сильнее старых вин. Но пусть она блистает, как луна, Что в ней — всегда безмолвной, как стена? Ты, верно, не сравнишь ее с иной, Не спорящей с небесною луной. Пусть не лукавит взглядом без конца, Пусть не пронзает стрелами сердца. Пусть даже внешне кажется простой И пусть не ослепляет красотой. По если дан ей ум, словесный дар, То он сильнее самых сильных чар. Она упреком душу опьянит, Посулом

смуту в сердце породит. И пусть обман таят ее слова, Но как от них кружится голова! И видишь ты, что все ее черты Полны необычайной красоты. Как устоишь перед таким огнем, Хоть ты сгораешь, умираешь в нем? А коль она прекрасна, как луна, И в речи совершенна и умна, Коль, наряду с природной красотой, Владеет всею мудростью земной. Она не только весь Адамов род, Но коль захочет — целый мир сожжет. Такой красе, сжигающей сердца, В подлунной нет достойного венца. Когда певец прославленный средь нас Ведет напев под звонкострунный саз, То как бы сладко он ни пел без слов, Нам это надоест в конце концов; Мелодия любая утомит, Когда мутриб пграет и молчит. Но если струны тронет он свои И запоет газели Навои, Как будет музыка его жива, Каким огнем наполнятся слова! И гости той заветной майханы Зарукоплещут, радостью полны, И разорвут воротники одежд, Исполнены восторга и надежд. Что жемчуг, если слово нам дано? Оно в глубинах мира рождено! Пусть слова мощь сильна в простых речах, Она учетверяется в стихах. Стих — это слово! Даже ложь верна, Когда в правдивый стих воплощена. Ценнее зубы перлов дорогих; Когда ж разрушатся — кто ценит их? В садах лелеемые дерева Идут в нагорных чащах на дрова. Речь обыденная претит порой, Но радует созвучной речи строй. Когда дыханье людям дал творец, Он каждому назначил свой венец. Шах, расцветая розой поутру, Главенствует в суде и на пиру. И каждый место пусть свое займет, Тогда во всем согласие пойдет. Царь должен за порядком сам смотреть, И не дозволено ему пьянеть. Не должен бек с рабами в спор вступать, Строй благолепный пира нарушать. Фигуры, бывшие в твоей руке, Рассыпались на шахматной доске И кто-то из играющих двоих В порядке, по две в ряд, расставит их. Встают ряды и стройны и крепки — В двух песнях две начальные строки. Но силы их пока затаены, Меж ними есть и кони и слоны. Коль у тебя рассеян ум и взгляд, Твой шах и от коня получит мат. Столепестковой розою цветет Тетрадь, чей сшит любовно переплет; Но вырви нить, которой он прошит, — Лист за листом по ветру улетит. Так участь прозы — с ветром улетать, Поэзии же — цветником блистать. Удел ее поистине велик — Она цветет в предвечной Книге Книг. Ее одежда может быть любой, А суть в ней — содержанье, смысл живой. Не ценится газель, хоть и звучна, Когда она значенья лишена. Но смысл поэма выскажет сильней, Когда прекрасен внешний строй у ней. О боже, дай мне, бедному, в удел, Чтоб я искусством слова овладел!

ГЛАВА XV

Несколько слов о том, что в слове содержание является его душой, а без содержания форма слова — тело без души

ГЛАВА XVII

ОПИСАНИЕ ДУШИ

В саду эдема — на заре времен — Был человек из глины сотворен. Дохнуло утро по лицу земли, Чтоб все цветы вселенной расцвели; Дабы прекрасен и благоухан Возрос из праха созданный Рейхан. Дух жизни искру жизни раздувал, Чтобы огонь души не угасал. О ты, воспевший мир живой души, Ее природы свойства опиши! Бутоном розы в тело вмещена, Она раскрыться розою должна. Твоя душа в твоей крови живет, В биенье сердца жив души оплот. Но это внешний вид ее и цвет, В ней — мира суть, без коей жизни нет. Все, что душа собой животворит, Как кровь, живою розою горит. Но ведь Ису нельзя сравнить с ослом, Пророка не сравнить с его врагом! Суфием торгаша не назовешь, Хоть розни в них телесной не найдешь. Не о душе телесной говорю, На степень духа высшую смотрю. Есть разница меж сердцем и душой, Их — по названью — путают порой. Душа над розой тайны — соловей, Светильник в доме искренних людей. Эдемское благоуханье — в ней, Истока истины сиянье — в ней. Ее «Вершиною» назвал мой пир; Суфий сказал, что это — Высший мир. Но этот Высший мир — мне скажешь ты, Увы, незрим в зерцале чистоты. Священна Мекка для любой души, Но — прах она пред Каабой души. Святыня Каабы влечет сердца; Душа — святыня вечного творца. Но трудный путь должна душа пройти, Чтобы сокровищницу обрести. Искуса тропы круты и трудны, Пока твой дух дойдет до майханы. Как облака несущегося тень, Обгонит он молящихся весь день… Душа в обитель горнюю придет И там, с мольбой, к порогу припадет. Иль, забредя в кабак небытия, Поклонится огню душа твоя… Твоя душа — Фархад в горах скорбей; Ее удар — стальной кирки острей. Порою на земных лугах вдали Душе твоей является Лейли. И кружится Меджнуном вкруг нее Душа твоя, впадая в забытье. То саламандрой пляшет на огне, То прячется, как жемчуг в глубине. То в воздухе как облако встает, То сыплет наземь проливень щедрот. Но где бы ни была — везде должна Свой образ совершенствовать она. Увидеть все должна и все познать, Чтоб назначенье в мире оправдать. Того, кто в этот высший мир идет, Мир «Человеком духа» назовет. Халифов и царей сравнишь ли ты С владыкою сокровищ доброты? И ведай: счастье зиждет свой престол, Чтоб чистый сердцем на него взошел. Ты душу, сердце — все отдай ему, Душой и сердцем подражай ему. О, Навои! Полы его одежд Коснись — во исполнение надежд!

ГЛАВА XVIII

ПЕРВОЕ СМЯТЕНИЕ

Исход души из мрака небытия и соединение ее с утром бытия

Эй, кравчий! Отогнала мрак заря! Дай пить мне из фиала, как заря! Синица спела мне: «пинь, пинь!» — «пить, пить!» И утром я, с похмелья, должен пить! Я заглушу вином печаль свою, Как утренняя птица запою. Встал златоткач рассветных покрывал, Основу стана ночи оборвал. И письмена он выткал для меня: «Клянусь зарей! Клянусь светилом дня!» И горные вершины озарил, И коврик свой молитвенный раскрыл, Ночь утащила черный свой престол, И веник утра след ее замел, И мускус, сеявшийся над землей, Сверкающей сменился камфарой. И вот нежно-лиловый небосвод Раскрыл в росе златой тюльпан высот. Эбен дарчи слоновой костью стал, [11] И желтым жаром запылал мангал. Рассветный сумрак в утреннем огне Сгорел; померкли звезда в вышине. Павлиньих перьев ночи блеск исчез, И стало чистым зеркало небес. И человек открыл глаза свои — В забвенье бывший, как в небытии. Как жизнь, он ветер утренний вдохнул, Завесу тьмы забвенья отогнул. Рожденный в мире, мира он не знал И самого себя не понимал, Беспечному подобен ветерку, Не ведая, что встретит на веку. Явленья мира стал он изучать, Со всех загадок снять хотел печать. Чем больше было лет, чем больше дней, Разгадка становилась все трудней. Все было трудно робкому уму, И откровенья не было ему. И, не уверен, слаб и удивлен, В чертоге мира занял место он. И безнадежен был, и в некий час Из неизвестности услышал глас: «Вставай! Простор вселенной обойди! На чудеса творенья погляди!» Он встал, пошел — и видит пред собой Сады Ирема, светлый рай земной. И вечный он презрел небесный сад, Овеян чарами земных услад, Где древеса, склоняясь до земли, Густые ветви с лотосом сплели. Что небо перед их густой листвой? В их тень уходит солнце на покой. Там стройных кипарисов синий лес Стоит опорой купола небес. Там тысячью широколапых звезд Чинар шумит — защита птичьих гнезд. И лишь зимой, как золото, желты, С чинара наземь падают листы. Сандал листвой вздыхает, как Иса, Умерших оживляет, как Иса. Не землю — чистый мускус ты найдешь, Когда в тот сад прекрасный забредешь. Там ветерок с нагорий и полей Колеблет ветви белых тополей. Там, как меняла, со своих купин Монеты сыплет утренний жасмин. Деревья там — густы и высоки — Укрыли звезды, словно шишаки. Чинарами окружены поля, Соперничают с ними тополя. Стан кипариса розы оплели; Там ветви ив склонились до земли. И пуговицы на ветвях у них — Подобье изумрудов дорогих. Там — в хаузах — прозрачна и светла, Вода блистает, словно зеркала. Ручьи, чей плеск от века не смолкал, Мерцают рукоятями зеркал. Живая в тех ручьях течет вода, В ней жажду сердца утолишь всегда. Там самоцветами окружены Цветы неувядающей весны. Те камушки — не кольца на корнях, Хальхали у красавиц на ногах. Цветы теснятся, полны юных чар, И не развязан узел их шальвар. А для кого красуются цветы? Ты — их султан, над ними волен ты. Здесь поутру дыханье ветерка Росинку скатывает с лепестка… Здесь ветви в хаузе отражены, Как локоны красавицы луны. Роса на розах утренних блестит, Как светлый пот на лепестках ланит. И лилии, как змеи, извиты — Здесь перешли предел своей черты. Гремит и щелкает в тени ветвей Отравленный смертельно соловей. То, что мы пуговицами сочли, Колючкой стало вьющейся в пыли. А соловей… неймется соловью, Поет он, презирая боль свою. В тени фазан гуляет и павлин, Как радуга безоблачных долин. Он пьян, павлин; ломает он кусты И попирает нежные цветы. Густые космы ива расплела, Как будто впрямь она с ума сошла. Ей на ногу серебряную цепь Надел ручей, чтоб не сбежала в степь, Морковка тянется — тонка, бледна. Или она желтухою больна? Но почему ей рыбкою не быть, Чей взгляд желтуху может излечить! Чем ярче блещет золото лучей, Тем весны расцветают горячей. Тюльпан — игрок; продув весь цвет красы, Под утро платит каплями росы. Его игрой залюбовался мак, И сам — до нитки — проигрался мак. Фиалка опустила шаль до глаз, Она росинку прячет, как алмаз. Пусть молния расколет небосвод, Дождинка вестью Хызра упадет. И ветерок на долы и леса Дыханьем жизни веет, как Иса. Шумя, стремятся воды с высоты, Растут, блистают травы и цветы. А тот, кто это увидать сумел, В глубоком изумленье онемел. Куда бы он ни обращал свой взгляд, Чудес являлось больше во сто крат. Себя он видел под дугой небес, В кругу неисчерпаемых чудес. Но главной нити всех явлений он Не видел, непонятным окружен. И понимал, тревогою томим, Что вот — безумья бездна перед ним. Но — образ мира в этом цветнике, И целый мир сокрыт в любом цветке. Не сам собой растет он и цветет, Есть у него Хозяин-Садовод. И тот, кто сердцем истину познал, В своем смятенье сам себе сказал: «Пусть предстоит в явленьях бездна мне, Но удивленье бесполезно мне. Свой разум светом правды озари, На все глазами сердца посмотри!» И правду он в груди своей открыл, И свет ему дорогу озарил. Воркует голубь, свищет соловей, Лепечут дерева листвой ветвей. И все живой хвалою воздают И славу Неизменному поют. По свойствам, им присущим навсегда, Слагают песню ветер и вода. И удивленный вновь был поражен: Все пело, а молчал и слушал он. Он молча облак вздоха испустил И снова стал беспамятным, как был.

11

Эбен дарчи слоновой костью стал. — Эбен дарчи — деревянная решетка из черного эбенового дерева в окне дворца.