Поэтический язык Иосифа Бродского
Шрифт:
Этот фрагмент показывает, что коммуникация со статуей божества, преодолевающая время, различия между живым и неживым, реальным и мифическим, состоялась не столько потому, что речь персонажа содержала банальные темы, сколько потому, что в общие слова (на непонятном для слушателя языке) вкладывалось личное содержание: жалоба на неприятные перемены. Оказалось, что личное не разъединяет, а объединяет людей – как в лирике [57] .
В языке из всех устойчивых словосочетаний наиболее фиксированными являются пословицы и поговорки. Их называют сгустками народной мудрости, но эти готовые сентенции держат человека в рамках заранее установленных оценок, в них
57
«В “Вертумне” происходит словно проба на прочность всего арсенала, выработанного человечеством для постижения, “одомашнивания”, как говорит Бродский, идеи смерти» (Стрижевская, 1997: 340).
…отчетлива
Бродский постоянно возражает пословичной дидактике. В стихотворении «Письма династии Минь» (1977) (а заметим, что в китайской культуре традиция особенно консервативна, китайский народ воспринимается носителями других культур как образец массовости) [58] , Бродский прямо называет пословицу заразой бессмысленности:
58
Ср.: Китаец так походит на китайца, / как заяц – на другого зайца. / Они настолько на одно лицо, / что кажется: одно яйцо / снесла для них старушка-китаянка, / а может быть – кукушка-коноплянка («Стансы». 1965. II: 152).
Это письмо – ответ на грустное послание «Дикой Утки» возлюбленному. В цитируемом ответном письме нет ни слова, которое было бы прямой реакцией на жалобы. Дикая Утка рассказывает о печальных подробностях жизни, ее возлюбленный арифметически философствует, то ли показывая, то ли маскируя равнодушие к жизни, отдаленной от него и временем, и пространством. Он отвечает по существу, но не на те слова, которые к нему обращены.
Обратим внимание на лепечущий, уводящий от смысла, повтор звуков в строке Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли и на омонимию слова ли, китайской меры расстояния, с русским союзом ли, выражающим сомнение. Во внутренней составной рифме тысяча – ты сейчас читается противопоставление массовости и единичности. То, что зараза бессмысленности со слова / перекидывается на цифры; особенно на нули, можно понимать следующим образом: называние числа в пословице ложно: какое бы число большого порядка ни назвать (100, 1000, 10 000 и т. д.), оно, являясь гиперболой, не будет соответствовать прямому значению наименования (ср. разговорные фразы я тебе сто раз это говорил; я тебе тысячу раз это говорил; я тебе миллион раз это говорил). В подобных случаях количество нулей не имеет значения. В стихотворении обессмысливание нулей представлено тем, что цифра «0» замещается графически подобной буквой «о», насыщающей фрагмент особенно отсчитывая от “о”. Одна… Обратим внимание и на звуковой ряд [ннонану] в последовательности слов особенно на нули.
Бродский разрушает пословичные стереотипы разными способами.
В стихотворении «Кончится лето…» (1987) имеется смысловая трансформация. Исходная пословица на ловца и зверь бежит изображает ситуацию как благоприятную для охотника (в расширительном смысле – для активного деятеля). Бродский же оценивает ситуацию с точки зрения жертвы:
Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица, меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца, но в ощущении кисточки, оставшейся от картины, лишенной конца, начала, рамы и серединыСмысл пословицы Цыплят по осени считают в стихотворении «Время подсчета цыплят…», на первый взгляд, меняется на противоположный, поскольку меняется субъект действия:
Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане, мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане; северныхВ исходной сентенции речь идет не столько о прибыли в хозяйстве, сколько о призыве к осторожности ожиданий. Перенося акцент со сложения на вычитание (с прибыли на убыль), Бродский, по существу, не противоречит пословице, а проясняет ее смысл: он говорит о власти не хозяина, а хищника-смерти.
В стихотворении «На смерть друга» (1973) слова похоронного ритуала пусть земля будет тебе пухом [59] вообще не воспроизводятся в тексте, а порождают сравнение, в котором на первый план выходит образ уютного тепла:
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма, понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке, и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима59
О трансформации этой поговорки и пословицы На ловца и зверь бежит см. также: (Николаев, 2000: 118).
В серьезной ситуации клише не высмеивается, его смысл не выворачивается наизнанку, напротив, оно переводится с общего языка на личный, когда человек на похоронах не бездумно повторяет поговорку, а чувствует, что он говорит.
Здесь же идеологическая возвышающая перифраза Москва – Третий Рим употребляется как обозначение мертвенного холода, свойственного утраченной цивилизации, создавая параллельные антитезы «тепло – холод», «личность – государство». Слово парaдник на месте просторечного парадняк объединяет образ торжественного, парадного именования Москвы (расширительно – всей страны) с образом неприглядного входа в дом. Действительно, современные Бродскому парадные в русских городах были таковы, что это слово утратило прямой смысл и в самом языке произошло стилистическое снижение: парадные стали называть парадняками.
Языковая метафора тает от любви в стихотворении «1867» из цикла «Мексиканский дивертисмент» (1975) преобразуется в художественную и лексическими, и версификационными средствами:
В ночном саду под гроздью зреющего манго Максимильян танцует то, что станет танго. Тень возвращается подобьем бумеранга, температура, как под мышкой, тридцать шесть. Мелькает белая жилетная подкладка. Мулатка тает от любви, как шоколадка, в мужском объятии посапывая сладко. Где надо – гладко, где надо – шерсть. ‹…› Затворы клацают; в расчерченной на клетки Хуарец ведомости делает отметки. И попугай весьма тропической расцветки сидит на ветке и так поет: «Презренье к ближнему у нюхающих розы пускай не лучше, но честней гражданской позы. И то, и это порождает кровь и слезы. Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы, распространяется, как мухами – зараза, иль как в кафе удачно брошенная фраза, и где у черепа в кустах всегда три глаза, и в каждом – пышный пучок травы»Эта метафора буквализируется не только сравнением, основанным одновременно на двух признаках – таяния и цвета кожи, – но и внутренней рифмой мулатка – шоколадка в ряду рифм подкладка – мулатка – шоколадка – сладко – гладко. Создается впечатление, что образ таяния иконически поддерживается растворением слова мулатка в пространстве звуковых и, в первой половине строфы, грамматических подобий. Затем происходит плавное грамматическое переключение с существительных на наречия (сохраняются одинаковые для обеих частей речи безударные [а] на конце слов), готовящее резкий рывок, подобный танцевальному па танго. Строфа заканчивается фонетически контрастным словом, разрушающим образы гладкости, наслаждения, безмятежности. Слово шерсть противостоит своей односложностью женским рифмам предыдущих строк и возвращает к завершению первой строфы температура, как под мышкой, тридцать шесть.