Поэтический язык Иосифа Бродского
Шрифт:
Цивьян, 1979 – Цивьян Т. В. Наблюдения над категорией определенности – неопределенности в поэтическом тексте: (Поэтика А. Ахматовой) // Категория определенности и неопределенности в славянских и балканских языках. Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Наука, 1979. С. 348–363.
Шталь, 1978 – Шталь И. В. «Одиссея» – героическая поэма странствий. М.: Наука, 1978. 168 с.
Юхт, 1994 – Юхт В. В. «Я стал строками книги». К вопросу о рецепции мандельштамовских цитат современным общественным сознанием // Мандельштамовские дни в Воронеже. Материалы. Под ред. В. М. Акаткина и др. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1994. С. 93–95
Соперничество языка со временем: клише как объект внимания в стихах Бродского [50]
Мотив языка, противостоящего времени, постоянен у Бродского, что отражено во многих исследованиях, так как это и есть философская
Однако и язык подвержен действию времени. Из многочисленных высказываний Бродского о превосходстве языка над временем приведу слова из интервью Дэвиду Монтенегро:
50
Статья опубликована: Зубова, 2005.
51
«В поэтическом мире Бродского альтернативой смерти, которой чревато столкновение и с линейным, и с “чистым Временем”, является сохранение своей индивидуальности, чья высшая форма – поэтическое творчество, т. е. служение Языку» (Куллэ, 1996: 23); «…основной конфликт поэзии Бродского может быть представлен как конфликт времени, которое разрушает мир, с языком, который этот мир создает. И в этом конфликте язык имеет шанс если не на победу, то на достаточно долгое противостояние времени» (Ахапкин, 2002: 23–24).
Во-первых, я думаю, что какие бы разрушения ни причинили государства друг другу, что-то выживет. И язык, конечно, выживет, потому что это забавное свойство языка: он лучше всего и всех знает, что такое мутация. Способность языка мутировать чудовищна. Ну прямо как у таракана (Бродский, 2000-б:272) [52] .
Естественно, поэзия Бродского, чутко реагирует на изменения в языке, особенно на потери.
Если «язык – мощнейший катализатор процесса познания» («Искусство поэзии». Интервью Свену Биркертсу – Бродский, 2000-б:96), то опасны для него прежде всего многочисленные стереотипы: устойчивые словосочетания, идиомы, банальные образы, постоянно воспроизводимые символы и тому подобные явления.
52
См. интереснейшую статью Н. Б. Вахтина о языках коренных народов Севера. Автор объясняет, почему в течение ста лет не сбываются многочисленные предсказания гибели языков не позже, чем лет через 20 (Вахтин, 1998).
Бродский воспринимал всякое клише в искусстве как форму смерти [53] .
Говоря о словесном стандарте, необходимо иметь в виду, что это явление противоречивое. Языку вредит именно то, что делает его удобным для общения.
В современной лингвистике установлено:
…именно коммуникативные фрагменты, то есть целые готовые выражения, являются первичными, целостными, непосредственно узнаваемыми частицами языковой материи ‹…›, а не отдельные слова в составе этих выражений и тем более не компоненты их морфемной или фонемной структуры (Гаспаров, 1996: 123–124).
53
«…в поэзии подобием смерти является именно механистичность звучания или возможность соскользнуть в клише» («Об одном стихотворении» – Бродский. 1999: 151); «Этим [скукой. – Л. З.] она – жизнь – отличается от искусства, злейший враг которого, как вы, вероятно, знаете, – клише» («Похвала скуке» – Бродский. 2000-а: 86).
Объединение языковых элементов в готовые словесные блоки приводит к автоматизации, а затем и к обессмысливанию речи, поскольку слово в ней перестает быть заметным.
Бродский видел насилие государства над человеком в том, что государство навязывало человеку казенный язык:
Язык оказывается в состоянии противоречия и противоборства с системой и ее языковой идиоматикой, которой пользуется система. ‹…› Власть хочет установить некоторую языковую доминанту, иначе все выйдет из-под контроля («Самое святое наш язык…». Интервью Н. Горбаневской – Бродский, 2000-б: 236).
Апофеоз абсурда – слово «нецелесообразно», которое фигурировало при отказе в выездной визе родителям Бродского.
Но и без государственного насилия язык в своей инертности стремится произвести и сохранить клише. Абсурдом, порожденным постоянными эпитетами, наполнен, например, фольклор с такими текстами, в которых у арапа руки белые, а про красивый цветок говорится аленький мой беленький цветочек, розовый лазоревый василечек (см.:
Б. Ю. Норман показывает, что выбор слова в разговорной речи часто мотивируется не потребностью сообщения, а устойчивыми вербальными связями: если говорящий, рассказывая о своем дяде, прибавляет слова самых честных правил, то это обычно не имеет никакого отношения ни к Пушкину, ни к дяде (Норман, 1998: 68).
Поэзия в разные времена относилась к банальности по-разному. Фольклорная формульность, жанровое слово в классицизме, образные и символические стереотипы в романтизме, символизме становились достоянием культуры и мишенью для пародистов. Но и во времена высокой авторитетности канонов поэзия стремилась к выразительности. А установка на выразительность препятствует воспроизведению словесных блоков. Задачи поэзии часто противоречат задачам коммуникации: читатель не понимает поэта, поэт перестает ориентироваться на читателя.
Путь поэта – путь к растущему одиночеству: публика движению предпочитает остановку, обновлению – привычку, а словесным открытиям – клише (Эткинд, 1980: 38).
Затрудняя автоматическое восприятие речи, поэт не дает слову обессмыслиться. Человеком, который чувствует слово, не так легко манипулировать:
Политический протест – вещь более или менее спорная, а стихотворение очень ясно и просто предлагает лингвистическое превосходство над официальными идиомами («Рожденный в изгнании». Интервью Мириам Гросс – Бродский, 2000-б: 161).
Поэтому становится совершенно понятным парадоксальное высказывание Бродского о том, что поэзия – антропологическая цель:
Если главным отличием человека от других представителей животного царства является речь, то поэзия, будучи наивысшей формой словесности, представляет собой нашу видовую, антропологическую цель («Искусство поэзии». Интервью Свену Биркертсу – Бродский, 2000-б:108) [54] .
Посмотрим, как Бродский осуществляет эту антропологическую цель в стихах, а именно, как он реагирует на языковые и литературные стереотипы – пословицы, идиомы, слова-символы.
54
О том же см. в интервью Анни Эпельбуэн (Бродский, 2000-б: 143), Мириам Гросс (Бродский, 2000-б: 160–161.
Стихотворение «Вертумн» (1990) [55] начинается с того, что Бродский [56] пытается вступить в беседу со статуей древнеримского бога перемен, заводя разговор на самые общие темы:
С другой стороны, кудрявый и толстощекий, ты казался ровесником. И хотя ты не понимал ни слова на местном наречьи, мы как-то разговорились. Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны, петляющих наших рек, капризной погоды, денег, отсутствия овощей, чехарды с временами года – насчет вещей, я думал, тебе доступных если не по существу, то по общему тону жалобы. Мало-помалу (жалоба – универсальный праязык; вначале, наверно, было «ой» или «ай») ты принялся отзываться: щуриться, морщить лоб; нижняя часть лица как бы оттаяла, и губы зашевелились. «Вертумн», – наконец ты выдавил. «Меня зовут Вертумном»55
«Передавая эти стихи в «Огонек», Бродский попросил сделать несколько сносок, в том числе такую: Вертумн – языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие» (Ажгихина, 1991: 20).
56
В литературоведении принято говорить о лирическом герое, «я» – персонаже, но Бродский в своих высказываниях о писателях не отделял автора от субъекта повествования или лирики. Поэтому, говоря о Бродском, естественно последовать его примеру.