Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

252. К МОЕЙ ХИЖИНЕ

Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Кантемир, Сат<ира> первая

Что значат пышные вельмож, царей чертоги, Где в мрачной гордости, с холодною душей Простые смертные скрываются, как боги, От взора, от любви подобных им людей,— Что значат, говорю, пред хижиной моею? Ах! как доволен я и как любуюсь ею! Могу ль завидовать, Фортуны чада, вам? Прямые радости не вашим, знать, сердцам Даны Природою, сей матерью благою Своих покорных чад! Ведомые рукою И нежностью ее, они <по> миртам в путь Ко счастью тихому, но верному вступают; Не золотом душе веселья покупают: Веселья купленны не пролиются в грудь! Природа даром их повсюду расточает, Где только чистые сердца она встречает, — Так наш сказал один любезнейший поэт, Которому знаком довольно белый свет. Без счастья счастливым, богатым без богатства Быть предоставлено для Фебова собратства. И я, по благости созвездья моего, Или по дерзостной мечте, в числе него! Богатства, счастия в глаза и я не знаю; И я, без тысячи неутомимых рук, На розах, как Лукулл роскошный, отдыхаю, Покинув сладостны объятия… наук. Сирены льстивые, волшебницы Армиды, В объятиях у вас сокрыты Эвмениды! Не бронза, не фарфор, не мрамор вкруг меня, Но книги, но портрет, но бюст людей великих. В немой беседе их не примечаю дня. А там передо мной горшок гвоздичек диких — Символ невинности — с левкоем дорогим, Бесценным для меня: когда-то Флора им Или — что всё одно — Эльвира занималась! На нем, на нем печать души ее осталась: Он с каждым днем цветет и в новой красоте Всегда является глазам моим плененным. Дивлюсь!

Судьба ему велела быть нетленным, Подобно как моей прелестнейшей мечте О радостях любви остаться ввек — мечтою! Но более всего я нахожу с тобою Забавы чистые, друг сердца моего, Поверенный всех чувств, движений всех его, Моя смиренная, как сам, — простая лира! Ты служишь для души источником утех! И наконец — о день, счастливейший из всех! — В счастливой хижине моей была Эльвира! <1810>

253. К В. Л. ПУШКИНУ

Un orgueil tr`es m'eprisable, un l^ache int'er^et plus m'eprisable encore, sont les sources de toutes ces critiques dont nous sommes inond'es.

Voltaire [262]

Защитник истины, таланта и ума, О витязь бодрственный на поприще искусства Пленять сердца красой языка, мысли, чувства! В посланиях твоих [263] гармония сама — Гармония стихов — стих каждый составляла И тщательно свою на каждом оставляла Блестящую печать, которая для глаз Варяго-авторов несносней во сто раз, Чем солнца яркого лучи для птиц Минервы! Орудием богов, поэзией, ты первый В словесности раскол ужасный поразил, И Феб тебе венок с улыбкою вручил. Враги изящного — враги добра и Феба! Так дивно ль, что тебя, любимца своего, Он избрал защищать дары благие Неба И был ревнителем успеха твоего? Почтенный витязь мой! история Пифона — Есть подвигов твоих! Я вижу Аполлона В творце посланий: ты цевницей золотой Свершил, что он своей карательной стрелой! Но стрелы зависти и злобы не престанут Свистать на воздухе — противно для ушей, Без всякого вреда! я знаю. Так Борей Подует — и цветы весенни не увянут, Лишь только разольют свой дальше аромат. Я ныне был в стране, где нравы и климат Поэтам милую страну напоминают И душу сладкою отрадою питают; Я был, могу сказать, в Аркадии другой [264] И чувствовал в груди веселье и покой. Средь мирных жителей, среди долин счастливых, Далёко от сует, от замыслов кичливых, От мелких, рабственных, презрительных страстей, От сих по степени, по титлам великанов, Но по делам своим пигмеев, не людей, От сих лжеумников, достоинства тиранов; В забвеньи горестном о ближнем, о себе На жизненном пути и чувств и помышлений Я сердца гимны пел что день моей судьбе; Что день, мне новые дары мой добрый гений Из недр таинственных натуры приносил; В ее святилище водим я оным был. Младенцем находясь в познаниях глубоких, Слепцом в делах Творца премудрых и высоких, Я верил чувствию душевному — оно, Сей гений мой, меня учило, просвещало: На что мне бытие разумное дано, Откуда существа все приняли начало, Какой иметь должны они и я конец, Какие для детей там участи готовит Великий в правоте и милостях Отец, Почто здесь доброго коварный в сети ловит И добрый не уйдет коварного сетей… Суди же, не был ли я истинно, сердечно Счастливым смертным? Ах! но счастье скоротечно, Не может вечным быть уделом наших дней! Я возвращаюся под кров мой безызвестный, В столицу гордую, и посох мой кладу; Из области наук вестей приятных жду, Заране веселюсь… И что же? повсеместный Я слышу авторов ужаснейший раздор! Возможно ли? предмет, полезнейший для света, Для чувства, для ума, предмет есть ныне ссор! Писатель и поэт — писателя, поэта Гонитель, жаждущий погибели ему!.. Я лучше предпочту невежд безвредну тьму Такому ложному Познанью, просвещенью; Такому мнимому таланту, поученью Надменнейших умов!.. Сокройтесь от меня, Словесники! [265] Я вас, я ваших слов бумажных, Враждою дышащих, страшуся как огня И как направленных на грудь ударов шпажных! Винюсь, что я готов возненавидеть вас! Бегите от моих, славяноманы, глаз!.. И торжествуйте: я с словесностью прощаюсь!.. С словесностью. А муз достойные друзья? Неужели прощусь и с вами также я? Ах, нет! к вам с прежнею любовью возвращаюсь И пенью вашему, подобно как весной Внимают соловьям, внимать с восторгом буду; Что хоры галок есть, я даже позабуду При ваших голосах!.. Любезный Пушкин, пой! <1812>

262

Презренное высокомерие и еще более презренный низкий расчет являются источниками всех критик, затопляющих нас. Вольтер. (франц.). — Ред.

263

К В. А. Жуковскому и к Д. В. Дашкову.

264

В Крыму.

265

Так некоторые переводят слово литератор (!!), если не ошибаюсь.

254. НАШИ СТИХОТВОРЦЫ

Ты хочешь, требуешь, мой друг, Чтоб я тебя привел поэтов наших в круг Или творений их в картинну галерею. Изволь — ослушаться не смею. Итак, войдем. Смотри на этот басен ряд — Везде их главное достоинство наряд: Как прост, как чист, с каким невидимым искусством На первых с головы до ног! Не кажется ль, что сам трудился вкуса бог При туалете их: что всё в нем дышит чувством, Рассудком, скромностью, невинностью, умом?.. Не представляешь ли себе, мой друг, весталок? А имя автора? — Прочти, и взглянь потом На басни ж; сих наряд — наряд провинциалок: С прекрасной шалью, дорогой, С богатым кружевом, цвет платья иль покрой Отменно странен, неприятен! Как будто бы для них закон был непонятен Того, что знатоки эстетикой зовут! Кто сочинитель? — Двух увидишь имя тут. Посмотрим далее: вот басни щеголихи! Одеты ловко так, так гладко, как франтихи,— Но что ж? Костюм их, несмотря на пышность, мил, пригож. Вот подпись автора! Теперь прошу скорее На притчи бросить взгляд. Скажи, мой друг, каков наряд? — Ох! неопрятнее, древнее И безобразнее ничто не может быть! Не станем же при них и времени губить. А если имя знать ты их творца желаешь — В шести строках его титула начитаешь. Прочел? Пойдем вперед. Вот здесь На разные предметы оды. «Какая, — восклицаешь, — смесь! Какое множество! и больше всё уроды». На лучшие, мой друг, вниманье обрати; Их мало — но зато какие краски, тени! Какая кисть и дух! И можно ли найти Им равные? Писал их гений! Вот имя — прочитай. Другое же под сим Названьем — то есть од — названьем громогласным — Сумбур, галиматья! Поклон отдавши им — Таланта мнимого творениям несчастным,— Посмотрим на сие собранье эпиграмм, Сатир и песен. Всё еще так свежи, новы, В цветущем образе являются глазам! Но снимем легкие покровы И всмотримся красот в блестящие черты: Конечно, красоты! Но сколь опасные!.. Под солью, остротою Напрасно будешь ты искать, мой друг, того, Что в юной красоте милее нам всего: Чувствительность души с сердечной добротою, Которых вовсе нет (как жаль!) в твореньях сих. Вот имя автора (как жаль!) младого их, Но вот другой — еще моложе, И пишет, выключив сатиры, в роде том же, Но сколь различен их моральный характер! Он виден в авторе, подобно как в портрете. И новый этого пред нами здесь пример: В последнем сем поэте Нет с первым сходного по нравам ничего, Хоть по стихам совместник он его. Еще любезный вот поэт: его посланья Достойны взора граций, муз! Ума с шутливостью им нравится союз: Я вижу в нем печать прямого дарованья! Прилежно рассмотри его неложный блеск… Я слышу рук твоих при каждом слове плеск — И не дивлюсь тому. — Но время удалиться Из галереи сей [266] и взять уже покой. Захочешь — и сюда мы можем возвратиться: Поэмы, драмы нас займут еще собой, И всё, что только там ни встретят наши взгляды,— От мадригала до баллады. Но мы особенно вниманье посвятим Стихотворениям прелестным, Доселе нашему Парнасу неизвестным, Которые огнем божественным своим В грудь умиление с восторгом проливают И слезы нежные из сердца извлекают… Полюбишь идеал

изящного душой, И скажешь: вот поэт, природы друг — и мой! <1812>

266

Надобно знать, что приехавший ко мне из-за моря старинный приятель желал видеть творения нынешних поэтов, а прежде бывших ему довольно известны.

255. К ИВАНУ ИВАНОВИЧУ ДМИТРИЕВУ НА НОВОСЕЛЬЕ

Вхожу в твой новый дом с пустыми я руками, Но с полным сердцем и душой Желаний искренних, чтоб твердо небесами Хранимы были ввек здоровье и покой Хозяина под кровом мирным, Чтоб украшался он Любовью, дружбою; чтоб музы, Аполлон Вновь поселилися с тобой и звуком лирным Манили бы со всех сторон К тебе по-прежнему своих питомцев милых; Чтоб с ними и с самим собой Не ведал ты отнюдь дней пасмурных, унылых; Чтоб, словом, был своей доволен ты судьбой И наконец свершил столь общее желанье, Приятное для всех исполнил обещанье, Которым некогда польстив нам, изменил! Но я как гражданин нимало не жалею И выгодам царя, отечества радею: Отечеству, царю ты с верностью служил!.. Но время, чтобы наш ты навсегда уж был. И я к почтенному, желанному соседу Нередко буду приходить Для чувства и ума в полезную беседу И пищу в ней душе и мыслям находить. Учиться никогда не поздно! Вся наша жизнь не что, как школа, где судьбы Взор обращен на нас то с ласкою, то грозно, И всякий день берем ее уроки мы. Я буду для себя другие брать уроки В сообществе твоем. Там верный, тонкий вкус, Идеи и слова игривы и высоки — Хотя последние не кончатся на ус,— Для прозы и стихов мне будут вновь компасом, Который вел меня чрез бездны по волнам К незримым мной еще странам, Когда на челноке сближался я с Парнасом, Когда под веяньем прелестнейших надежд Стремился ко брегам цветущим Иппокрены, Не думая о том, что гордых злость невежд Откроет предо мной прискорбнейшие сцены, Что вместо критики найду я только брань — Ума заблудшего корысти низку дань — И вместо шуток благородных Пасквили плоские в стихах, певцам несродных! В твоем кругу таких творений никогда Я видеть, к счастию, не буду И, может статься, навсегда О них, как о ночных фантомах, позабуду, Но в сфере истинных талантов ощущать Начну их действие благое, И дух мой ими насыщать, И чувствовать свое существованье вдвое; Тибулл и Лафонтен, Попеременно дар восторга сообщая, Мне приведут на мысль век славных тех времен, Когда пленила свет их лира золотая. Один приятный день дороже, чем весь год, И смех — сокровище скучавшим жизни драмой! Нередко остротой, забавной эпиграммой Развеселюсь — хотя б на собственный свой счет. И кто из нас в себе смешного не имеет? Кто совершенствами со всех сторон владеет? «Смеяться, право, не грешно Над тем, что кажется смешно», — Умнейшим сказано поэтом, Врагом сатиры злой, — и я согласен в этом; Но в самолюбии нас должны пощадить,— Для стрел аттических искусным греком быть! Но наши грубые, без вкуса силлографы Не следуют тебе, — и всё для них предмет Насмешек площадных: Гомеры, Стерны, Сафы — Спасенья никому и в царстве мертвых нет! В саду твоем с тобой я буду Эпикуром, По наслаждению роскошному души; Приду подчас гулять с женою и Амуром… Все будут для меня минуты хороши В твоей обители прекрасной! Но все их описать — труд был бы мой напрасный: Он выше сил моих! Другие скажут всё тебе в стихах своих, И лучше моего: поэта новоселье — Муз праздник, пиршество, веселье! <1815>

256. К АЛЕКСАНДРУ СЕРГЕЕВИЧУ ПУШКИНУ НА ЕГО ОТРЕЧЕНИЕ ПЕТЬ ЖЕНЩИНЕ

Так утомленный сибарит Весельем, негою, пирами, На розах лежа, говорит: «Нет, полно! расстаюсь я с вами, Веселье, нега и пиры! Простой природы вас милее Простые тихие дары! Они полезнее, прочнее, Они…» Но голос вдруг сирен На благовонные куренья Вновь мудреца влекут во плен Пиров, и неги, и веселья! И наш любезный сибарит Талантом, чувством, песнопеньем Лишь только женщин отбранит [267] Как вдруг невольно, с восхищеньем, О ножках [268] — лучшей красоте Роскошно-томного Востока, Своей прелестнейшей мечте — Воспомянув, в мгновенье ока У ножек с лирою златой!.. И ножка женщины, конечно, Не хуже головы мужской, Набитой спесью, чванством вечно И тем не менее — пустой! И тем не менее виновен Бесценный грациям поэт, Что против их подруг нескромен, Несправедлив его обет!.. Тебе одна из них (быть может) Неверной стала… горький час! Но скольких же (увы!) из нас Неукротимо зависть гложет, Шипящая на гений твой? И ты не им, а нам отныне Желаешь лирою златой (Подобно как средь змей в пустыне!) И петь, и нравиться?.. Ах, нет! И пой, и нравься лишь харитам, Тобой пленяемым, поэт! И будь подобен сибаритам Вовеки негою стихов! И олимпийских будут вечно Они веселием пиров! Хор женщин слышу: «Будут вечно!» 1825

267

См.: «Евгений Онегин», стран. XVII–XVIII.

268

Там же, стр. 25, 26, 27, 28.

257. «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»

ГЛАВА ВТОРАЯ

(О романе в стихах должно, по-настоящему, и говорить не в прозе.

И так мы отваживаемся дать знать стихами о содержании и достоинстве сей главы)

Мы в первой видели главе Картину франтов, мод и света — При пиитической Неве, Где развился талант поэта, Как волны раннею весной. Его нам кисть в главе второй Совсем иных картину нравов, Иных характеров и лиц — От наших вдалеке столиц, — Иных обычаев, уставов, С иною жизнию, с иной Потребностью страстей и счастья, Рисует верною рукой, И обе — скажем без пристрастья И с независимой душой — Равно прелестны и знакомы, И уморительны подчас, И поучительны для нас; И пусть другой напишет томы Сих самых же картин: оне, Смолчав о красках и огне, Скажу — полней отнюдь не будут. Двух глав… в два века не забудут — Затем что есть всему предел! Блажен, кто и для внуков пел! 1826

258. К И. И. ДМИТРИЕВУ

(ПО СЛУЧАЮ СТИХОВ, НАПЕЧАТАННЫХ В 16-й КНИЖКЕ «МОСКОВСКОГО НАБЛЮДАТЕЛЯ». 1837)

Вот слава чистая, как солнце в ясный день, Вот истинный талант, приманчивый, как радость, Как взор красавицы, как счастливая младость, Вот гений-исполин! Певец сокрылся в сень Спокойства, отдыха на розах неиглистых — И юноша певец, в движеньях сердца чистых, Певцу маститому благоговейно дань Приносит творческих, небесных вдохновений, Которых яркий свет, как диаманта грань, Как искры северных ночных воспламенений, Взыграл на радужном неблекнущем венце! И современники в тебе, в своем певце, Утешены, чело подъемля гордо к Фебу, И с Ермаком тебя благодаря душой, Вручают снова дни твои благому небу — Да длит их ток с твоей прекрасною судьбой! 1837

В. Л. ПУШКИН

Василий Львович Пушкин родился в Москве 27 апреля 1770 года в семье богатого помещика. Получив основательное домашнее французское воспитание, он с восемнадцатилетнего возраста выезжал в свет, сочинял французские куплеты и эпиграммы, участвовал в любительских спектаклях, слыл остроумным собеседником. Прослужив несколько лет в Измайловском полку в Петербурге, В. Л. Пушкин вышел в отставку в 1799 году в чине поручика и поселился в Москве, женившись на К. М. Вышеславцевой, с которой, однако, уже в 1802 году начал бракоразводный процесс, закончившийся в 1806 году расторжением этого неудачного брака и наложением на Василия Львовича церковной эпитимии.

Первое печатное стихотворение В. Л. Пушкина появилось (без имени автора) в журнале И. А. Крылова и А. И. Клушина «С.-Петербургский Меркурий» в 1793 году — это было выдержанное в лучших традициях классической сатиры послание «К Камину», обратившее на себя внимание современников. Знакомство с И. 11. Дмитриевым резко изменило характер литературного творчества Пушкина. Он отдал должную дань «нежности», песенности, анакреонтике и всю свою жизнь считал Дмитриева своим учителем и другом, глубоко почитая его наравне с Карамзиным.

В 1803–1804 годах В. Л. Пушкин совершил заграничное путешествие. Будучи в Париже, он познакомился с Делилем и другими известными тогда французскими поэтами, а у знаменитого актера Тальма брал уроки декламации. В парижском журнале «Mercure de France» появились переведенные В. Л. Пушкиным четыре русские народные песни, взятые им, очевидно, из «Карманного песенника» И. И. Дмитриева. Из путешествия Пушкин привез не только модный фрак и сверхмодную прическу, что отмечали многие современники, но и отлично подобранную, ценнейшую библиотеку латинских, французских и английских писателей.