Поэты 1820-1830-х годов. Том 2

Тимофеев Алексей Васильевич

123. К РИМУ («Когда в тебе, веками полный Рим…»)

Когда в тебе, веками полный Рим, По стогнам гром небесный пробегает И дерзостно раскатом роковым В твои дворцы и храмы ударяет, Тогда я мню, что это ты гремишь, Во гневе прах столетий отрясаешь, И сгибами виссона шевелишь, И громом тем Сатурна устрашаешь. Декабрь 1829

124. ХРАМ ПЕСТУМА [68]

68

Храм Пестумский стоит среди степи болотной, где кроме буйволов, людей желтых, страдающих от водяной, тарантолов, скорпионов и изредка наезжающих путешественников, нет никого; он в одном месте разбит громом.

«Храм пустынный, храм великой! Кто назло лихой судьбы Здесь, в степи больной и дикой, Взгромоздил твои столбы?» «Древле, древле, как изгнали Вы отселе божество, Вихри времени умчали Имя звучное его. Всё вокруг меня могила; Память стен моих ветха, И она не сохранила В славу зодчему стиха». «Кто

ж, скажи, о храм чудесный, Гладно камень твой точил? Или влагою небесной Гневный бог тебя губил?» «На меня ходило море, Подо мной тряслась земля, Все стихии были в споре: Кто скорей сотрет меня? Степь и ныне дышит ядом, Точат гады плоть мою, Но назло чуме и гадам Невредимый — я стою». «Но скажи, страдалец правый, О добыча праздных лет! На колонне величавой Что за раны черный след?» «Этой раной Зевс ревнивый Мстил за мой бессмертный век И десной молньеточивой Стены праздные рассек. Здесь — лобзание перуна! Странник, преклонись челом. Бил меня и жезл Нептуна, Бил меня и Зевсов гром!» Декабрь 1829

125. В АЛЬБОМ…(«Бывало, скиф, наш предок круглолицый…»)

Бывало, скиф, наш предок круглолицый, Склонив к рукам закованным главу, Смиренно шел за римской колесницей, Служа рабом чужому торжеству. А ныне скиф гордится, созерцая, Как дочери его родной земли, Красою чувств возвышенных сияя, На торжество в Рим древний притекли, Как их душа в развалинах пылает, Как римлянин, наш данник в свой черед, Их кроткий плен с покорностью несет И языком Петрарки напевает. 1829

126. СТАНСЫ («Когда безмолвствуешь, природа…»)

Когда безмолвствуешь, природа, И дремлет шумный твой язык, Тогда душе моей свобода, Я слышу в ней призывный клик. Живее сердца наслажденья, И мысль возвышенна, светла: Как будто в мир преображенья Душа из тела перешла. Ее обнял восторг спокойный — И песни вольные живей Текут рекою звучной, стройной В святом безмолвии ночей. Когда же мрачного покрова Ты сбросишь девственную тень, И загремит живое слово, И яркий загорится день — Тогда заботы докучают, И гонит труд души покой, И песни сердца умолкают, Когда я слышу голос твой. <1830>

127. СТАНСЫ («Стен городских затворник своенравный…»)

Стен городских затворник своенравный, Сорвав в лесу весенний первый цвет, Из-под небес, из родины дубравной, Несет его в свой душный кабинет. Рад человек прекрасного бессилью! Что в нем тебе? Зачем его сорвал? Чтоб цвет живой, затертый едкой пылью, Довременно и без плода извял. Так жизни цвет педант ученый косит, И, жаждою безумной увлечен, Он в мертвое ученье переносит Весь быт живой народов и времен. В его устах все звуки замирают, От праотцев гласящие живым, И в письменах бесплодно дотлевают Под пылью букв и Греция и Рим. Нет, не таков любитель светлой Флоры! От давних жатв он копит семена; Дохнет весна — и разбежались взоры: Живым ковром долина устлана. Равно поэт в себе спасает время, Погибшее напрасно для земли, И праздный век, увянувшее племя Пред ним опять волшебно расцвели. 10 февраля 1830 Рим

128. ПОСЛАНИЕ К А. С. ПУШКИНУ

Из гроба древности тебе привет, Тебе сей глас, глас неокреплый, юный; Тебе звучат, наш камертон-поэт, На лад твоих настроенные струны. Простишь меня великодушно в том, Когда твой слух взыскательный и нежный Я оскорблю неслаженным стихом Иль рифмою нестройной и мятежной; Но, может быть, порадуешь себя В моем стихе своим же ты успехом, Что в древний Рим отозвалась твоя Гармония, хотя и слабым эхом. Из Рима мой к тебе несется стих, Весь трепетный, но полный чувством тайным, Пророчеством, невнятным для других, Но для тебя не темным, не случайным. Здесь, как в гробу, грядущее видней; Здесь и слепец дерзает быть пророком; Здесь мысль, полна предания, смелей Потьмы веков пронзает орлим оком; Здесь Дантов стих всю землю исходил От дна земли до горнего эфира; Здесь Анжело, зря день последний мира, Пророчественной кистью гробы вскрыл. Здесь, расшатавшись от изнеможенья, В развалины распался древний мир, И на обломках начат новый пир, Блистательный, во здравье просвещенья, Куда чредой все племена земли, Избранники, сосуды принесли; Куда и мы приходим, с честью равной, Последние, как древле Рим пришел, Да скажем в пре решительный глагол, Да поднесем и свой сосуд заздравный! Здесь двух миров и гроб и колыбель, Здесь нового святое зарожденье; Предчувствием объемлю я отсель Великое отчизны назначенье! Когда, крылат мечтою дивной сей, Мой быстрый дух родную Русь объемлет И ей отсель прилежным слухом внемлет, Он слышит там: со плесками морей, Внутри ее просторно заключенных, И с воем рек, лесов благословенных Гремит язык, созвучно вторя им, От белых льдов до вод, биющих в Крым, Из свежих уст могучего народа, Весь звуками богатый, как природа; Душа кипит!.. Когда же вспомяну, Что сей язык на пиршестве готовом Призван решить последним, полным словом Священнейшую разума войну,— Да мир смирит безумную тревогу, Да царствует закон и правота, — Какой тогда хвалой гремлю я богу, Что сей язык вложил он мне в уста. Но чьи из всех родимых звуков мне Теснятся в грудь неотразимой силой? Всё русское

звучит в их глубине, Надежды все и слава Руси милой, Что с детских лет втвердилося в слова, Что сердце жмет и будит вздох заочный,— Твои, певец! избранник божества, Любовию народа полномочный! Ты русских дум на все лады орган! Помазанный Державиным-предтечей, Наш депутат на европейском вече, Ты — колокол во славу россиян! Кому ж, певец, коль не тебе, открою Вопрос, в уме раздавшийся моем И тщетно в нем гремящий без покою: Что сделалось с российским языком, Что он творит безумные проказы! Тебе странна, быть может, речь моя; Но краткие его развернем фазы — И ты поймешь, к чему стремлюся я. Сей богатырь, сей Муромец Илья, Баюканный на льдах под вихрем мразным, Во тьме веков сидевший сиднем праздным, Стал на ноги уменьем рыбаря И начал песнь от бога и царя. Воскормленный средь северного хлада Родной зимы и льдистых Альп певцом, Окреп совсем и стал богатырем, И с ним гремел под бурю водопада. Но, отгремев, он плавно речь повел И чистыми Карамзина устами Нам исповедь народную прочел, И речь неслась широкими волнами — Что далее — то глубже и светлей; Как в зеркале, вся Русь гляделась в ней; И в океан лишь только превратилась, Как Нил в песках, внезапная сокрылась, Сокровища с собою унесла, И тайного никто не сметил хода… И что ж теперь? — вдруг лужею всплыла В «Истории не русского народа». Меж тем когда из уст Карамзина Минувшее рекою очищенной Текло в народ, священная война Звала язык на подвиг современный. С Жуковским он, на отческих стенах Развив с Кремля воинственное знамя, Вещал за Русь: пылали в тех речах И дух Москвы, и жертвенное пламя! Со славой он родную славу пел, И мира звук в ответ мечу гремел. Теперь кому ж, коль не тебе, по праву Грядущую вручит он славу? Что ж ныне стал наш мощный богатырь? Он, галльскою диетою замучен, Весь испитой, стал бледен, вял и скучен, И прихотлив, как лакомый визирь Иль сибарит, на ложе почивавший, Недужные стенанья издававший, Когда под ним сминался лепесток. Так наш язык: от слова ль праздный слог Чуть отогнешь, небережно ли вынешь, Теснее ль в речь мысль новую водвинешь, — Уж болен он, не вынесет, кряхтит, И мысль на нем как груз какой лежит! Лишь песенки ему да брани милы; Лишь только б ум был тихо усыплен Под рифменный, отборный пустозвон. Что, если б встал Державин из могилы, Какую б он наслал ему грозу! На то ли он его взлелеял силы, Чтоб превратить в ленивого мурзу? Иль чтоб ругал заезжий иностранец, Какой-нибудь писатель-самозванец. Святую Русь российским языком И нас бранил, и нашим же пером? Недужного иные врачевали, Но тайного состава не узнали; Тянули из его расслабших недр Зазубренный спондеем гекзаметр [69] , Но он охрип… И кто ж его оправит? Кто от одра болящего восставит?.. Тебе открыт природный в нем состав, Тебе знаком и звук его и нрав, Врачуй его: под хладным русским Фебом Корми его почаще черным хлебом, От суетных печалей отучи И русскими в нем чувствами звучи. Да призови в сотрудники поэта На важные Иракловы дела, Кого судьба, в знак доброго привета, По языку недаром назвала; Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокой, Дал звук густой, и сильный, и широкой, Чтоб славою отчизны прогудел, Как колокол, из меди лит рифейской, Чтоб перешел за свой родной предел И понят был на вече европейском. Июль 1830 Рим

69

Это не может относиться ни к гекзаметрам Жуковского, ни Гнедича, потому что они не зазубрены спондеями. Автор.

129. ЧТЕНИЕ ДАНТА

Что в море купаться, то Данта читать: Стихи его тверды и полны, Как моря упругие волны! Как сладко их смелым умом разбивать! Как дивно над речью глубокой Всплываешь ты мыслью высокой: Что в море купаться, то Данта читать. Лето 1830 Рим

130. ТРИ МОЛНИИ

<Из трагедии «Ромул»>

Три молнии громодержавный царь, Отец богов, на казнь в деснице держит: Он первою остерегает тварь И сам ее по грозной воле вержет,— Она легко слетает с облаков. Вторая жжет и злой бедою блещет,— И лишь совет двенадцати богов Созвавши, он ее на землю мещет. Но третьею карает, раздражен,— И что сожжет, то к жизни не возводит: Когда ж ее замыслит вергнуть он, Сам в облако таинственно уходит, Зовет к себе избраннейших богов, Спокойно гнев их мудрости вверяет, И, так решив, из темных облаков На мир ее рушительно бросает. Между августом и ноябрем 1830

131. ФОРУМ

Распаялись связи мира: Вольный Форум пал во прах; Тяжко возлегла порфира На его святых костях. Но истлел хитон почтенный, И испуганным очам Вскрылись веча там и там, Порознь кинутые члены. И стоят печально ныне Кой-где сирые столпы; По заброшенной пустыне Псы гуляют да рабы. Есть же Форума обломки: Так прияли ж от отцов Благороднейшую кровь Угнетенные потомки! 1830

132. КРИТИКУ

Вменяешь в грех ты мне мой темный стих. Прозрачных мне ненадобно твоих: Ты нищего ручья видал ли жижу? Видал насквозь, как я весь стих твой вижу. Бывал ли ты хоть на реке Десне? Открой же мне: что у нее на дне? Вменяешь в грех ты мне нечистый стих, Пречистых мне ненадобно твоих: Вот чистая водица ключевая, Вот Алеатико струя густая! Что ж? — выбирай, возьми любой стакан: Ты за воду… Зато не будешь пьян. 1830