Поэты 1840–1850-х годов

Ростопчина Евдокия Петровна

3

Он заслушался певицы И забыл, что враг не спит; На него, быстрее птицы, Оттоманский бриг летит. Вот он близко, вот примчался,— Это страшный Абдалла… И внезапно залп раздался, Загремело: «Иль-Алла!» Засверкали ятаганы… На врагов своих грозой Устремились мусульманы; Закипел кровавый бой. Дымом все кругом объяты; Торжествует Оттоман: Стонут пленные пираты И убит их капитан! Плачет донья молодая… О, не плачь, моя краса! И платочком из Китая Осуши свои глаза! У мароккского султана Блещет золотом дворец; Там и друга капитана Ты забудешь наконец. И фрегат в Марокко мчится; Вот и берег недалек. Завтра много облегчится У султана кошелек. <1843>

2. ВОЗДУШНЫЙ КАРАВАН

Поздно ночью мы лежали на земле, среди равнины; У коней своих усталых чутко спали бедуины; Вдалеке, при лунном свете, горы нильские белели, А кругом, в песке зыбучем, дромадеров кости тлели. Я не спал; под головою у меня седло лежало, А широкий плащ дорожный был мне вместо одеяла; Близ меня лежала сумка сладких фиников сушеных, Сабля острая и пара пистолетов заряжённых. Всё безмолвно; лишь порою затрещит в костре забытом Огонек, иль конь, проснувшись, стукнет об землю копытом; Лишь порою в отдаленьи крик орлиный раздавался И наездник полусонный за ружье свое хватался. Вдруг земля поколебалась и померк за облаками Лунный свет, степные звери пронеслися перед нами; Кони робко отшатнулись, наш вожатый приподнялся… «Ну, — сказал он, — знать, воздушный караван опять помчался!» Это он! и вот несутся, вслед теней своих вожатых, Дромадеры с седоками на хребтах своих горбатых, И воздушною толпою идут девы, как Ревекка, На плече неся кувшины; цель пути их — город Мекка. Ну! еще! иль нет конца им? вот бесчисленные гости! Вновь в верблюдов превратились их рассеянные кости; Черный

прах, что по равнине в облаках густых, летучих Бурно вьется, превратился в черных воинов могучих… В это время ежегодно восстают для каравана Все, которые погибли тут в песках от урагана, — Чей, быть может, прах истлевший нынче с пылью мы глотали, Чьи разбросанные кости мы ногами попирали. И грядою бесконечной, как на пир, во всем раздолье Восстают они и мчатся в град святой на богомолье, И летят от Сенегала до брегов Баб-эльмандеба… Страшен поезд их тревожный при огнях ночного неба! Стойте, други! Кони рвутся? Так накиньте им арканы! Ободритесь! не бегите, как пугливые бараны: Пусть воздушною одеждой ваших лиц они коснутся, Имя Аллы призовите, — духи мимо пронесутся. Подождите, — лишь денницы загорится луч отрадный И на вас от гор повеет ветер утренний, прохладный, — И опять во прах летучий обратятся привиденья… Вот заржал мой конь ретивый, чуя утра приближенье! 1845

3. ПОГРЕБЕНИЕ РАЗБОЙНИКА

В носилках похоронных Лежит боец лесов, И шесть вооруженных Суровых удальцов Среди лесов дремучих Безмолвные идут И на руках могучих Товарища несут. Носилки их простые Из ружей сложены, А поперек стальные Мечи положены. На них лежит сраженный Разбойник молодой, Назад окровавленной Повиснув головой. В минуту жаркой битвы Сразил его свинец,— И кончил дни ловитвы Бестрепетный боец! Сочится кровь из раны По лбу и по вискам И вниз струей багряной Бежит по волосам. Он грозно сдвинул брови, Храня надменный вид, Но взор под слоем крови Врагам уж не грозит. Он правою рукою Сдавил свой острый меч И с ним, уставший с бою, В могилу хочет лечь. Меч этот быстро, метко Удары наносил, И сбиров он нередко Как молния разил; Теперь, звуча, влачится Он вслед за мертвецом; Как слезы, кровь струится Холодная по нем. И в миг борьбы жестокой Со смертью роковой Он пояс свой широкий Схватил другой рукой; Ремни его колета Разрублены висят, Два длинных пистолета За поясом блестят. Так спит он, охладелый, Лесов угрюмый сын, В кругу ватаги смелой, Средь темных Апеннин! Так с ним они печально Идут в глуши лесной Для чести погребальной. Но вот кричат им: «Стой!» И наземь опустили Носилки с мертвецом, И дружно приступили Рыть яму вшестером. В воинственном уборе, Как был он завсегда, Без гроба, на просторе Кладут его туда. Засыпали землею… «Прости, лихой собрат!» И медленной стопою Идут они назад. Но чу! — сторожевого Свисток раздался вдруг… Ватага в лес — и снова Безмолвно всё вокруг. 1846

4. ТРУЖЕНИК

Кто идет во глубь земли Или молотом махает; Кто сетями для семьи Хлеб насущный добывает; Кто за плугом льет свой пот, Как наемник господина; Кто под ношей спину гнет Для жены своей, для сына,— Честь им! слава их трудам! Слава каждой капле пота! Честь мозолистым рукам! Да спорится их работа! Но забудем ли о том, Кто безропотно страдает И, работая умом, Сам нередко голодает? В тесной хижине ль своей Он с наукой тратит годы, Раб ли книжных торгашей, Пишет драмы или оды, Или просто вздор чужой Переписывает к срокам, Иль, вступив в ученый строй, Ходит, бедный, по урокам, — Что ж! ведь труженик и он! И ему — терпеть, трудиться Повелел судьбы закон, И его глава сребрится! И влачит до гроба он Бремя скорби и гоненья, А детей голодных стон Убивает вдохновенье! Так иного я знавал: Духом он стремился в небо, Но во прахе изнывал, Пресмыкаясь ради хлеба! Так с семьею на плечах Хлопотал он и трудился, Целый век свой был в тисках И как рыба об лед бился! И сидел он, и писал, Бледный, с впалыми щеками; А меж тем восток сиял, Ветерок играл цветами, Пел весенний соловей, Пар дымился над рекою… Он над книгою своей Гнулся — труженик душою! Но под бременем скорбей Утешался он, мечтая: «Жизнь печальна, но и в ней Есть поэзия святая! Пусть судьба гнетет меня! Тверд останусь я душою: Для детей трудился я, Честь моя всегда со мною!» Наконец не стало сил! Кончил он свое боренье; Лишь порой к нему сходил Луч заветный вдохновенья: Ночью вдруг его лобзал Поцелуй знакомой музы, И свободно возлетал Прежний гений, сбросив узы. Вечным сном теперь он спит! Прах его земля сокрыла; Одинокая стоит Без креста его могила. И малютки, и жена Плачут, бедные, без пищи: Только имя без пятна Им отец оставил нищий! Честь и слава всем трудам! Слава каждой капле пота! Честь мозолистым рукам! Да спорится их работа! Вспомним с честью и о том, Кто с наукой голодает И, работая умом, Горький век свой убивает! <1850>

280. «Полно, зачем ты, слеза одинокая…»

Полно, зачем ты, слеза одинокая, Взоры туманишь мои? Разве не сгладило время далекое Раны последней любви? Время их сгладило, сердце тревожное Скрыло их в недрах своих,— Там, как в могиле, им место надежное, Там не дороешься их. Сердце их скрыло; но память досадная Их как святыню хранит; Знать, оттого-то и грусть безотрадная Душу порою томит. 9 июля 1847

281. ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ <ИЗ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»>

Что не горлица воркует ранним утром в тишине, Безутешная горюет Ярославна на стене: Вольной пташкой полечу я по Дунаю, Путь-дороженьку разведаю, узнаю, Там в Каял-реке, склонясь на бережок, Обмочу я свой бобровый рукавок, И слезами, и студеною водою Раны князя, друга милого, обмою. Так в Путивле ежедневно, ранней-утренней порой Раздается скорбный голос Ярославны молодой: Ветер, ветер! ах, зачем ты из долины Веешь стрелы на родимые дружины? Разве нет тебе приволья в облаках, Нет раздолья с кораблями на морях? Для чего ж мою ты, ветер, губишь младость, По ковыль-траве развеял мою радость? То не дождичек осенний грустно во поле шумит, Безутешная княгиня слезно плачет-говорит: Днепр мой славный! ты пробил себе волнами В землю половцев дорогу меж горами; Быстро мчали струи вольные твои В стан враждебный Святославовы ладьи… Принеси ж ко мне ты друга дорогова, Да не шлю к нему я слез горючих снова! Так в Путивле, на рассвете, с городской его стены Слышен голос Ярославны в час заветной тишины: Солнце красное! ты всем равно сияешь, Всем тепло свое равно ты посылаешь… Ах, зачем своим ты огненным лучом Раскаляешь друга милого шелом? И полки его, ослабленные зноем, В диком поле приуныли перед боем! Так в Путивле одиноко плачет утренней порой Князя Игоря супруга на стене городовой. 1848

282. «Раз, два, три, четыре, пять…»

Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять; Вдруг охотник прибегает, Из ружья в него стреляет… Пиф-паф! ой, ой, ой! Умирает зайчик мой! 1851

283. ВОРОН

Над колыбелью лампада горит: Ночью, в тиши безмятежной Мать молодая над сыном сидит, Смотрит на спящего нежно. «Спи, ненаглядный, пока над тобой Носятся светлые грезы!.. Кто мне откроет, что в жизни земной Ждет тебя — радость иль слезы?» По лесу ветер завыл, за окном Каркает ворон дубравный: «Твой ненаглядный в овраге лесном Будет мне пищею славной». 1856

284. ПОРОДА ХИЩНЫХ

Всюду, где ни взглянешь, — лишь один обман, Ближний точит зубы на чужой карман. Тот затеял новый издавать журнал,— Взял вперед подписку — да и тягу дал. Тот займет у друга денег на фу-фу, А потом с торговлей вылетит в трубу. Тот, приняв почтенный, добродушный вид, Друга облапошить в карты норовит. Тот пустил в продажу медь за серебро И увидел вскоре, «яко се добро», И живет, как барин, истину познав: Лишь украдь побольше — будешь чист и прав. Так идет на свете, видно, с давних пор: Где воришкам горе, там ворам простор. <1861>

285. СКАЗКА О КУПЦЕ, О ЕГО ЖЕНЕ И О ТРЕХ ПОЖЕЛАНЬЯХ

Жил купец Парамон Алексеич С благоверною Марфой Петровной В собственном каменном доме. Их богатством господь не обидел: Был их дом как полная чаша. Они жили мирно и ладно, Ни заботы, ни горя не зная, Ели сытно и спали покойно И толстели себе на здоровье. Но хоть жизнь их была и привольна, И добра, и богатства довольно, А порою казалось им мало И желалося быть побогаче. Такова, знать, натура людская: Дашь им гору — подай и подгорье. Как-то раз, вечерней порою, Наш купчина с своею женою Пили чай за большим самоваром, Крупный пот обтирая платочком. Шла беседа у них о житейском: О товаре, какой залежался, О последней выручке в лавке, О тугих временах, о потерях, О богатстве соседа. И молвил Парамон

Алексеич в раздумье: «Есть же люди такие на свете, Что по щучьему точно веленью Всё у них исполняется живо. Вот, примерно, сосед наш почтенный. Захотел он хоромы построить, Чтобы всем они были на диво,— Лишь мошною тряхнул — и готово: Стены — мрамор, зеркальные окна И болваны кругом по карнизам; А в нутро как заглянешь — ослепнешь! Вот так люди! А мы что с тобою? Мелюзга!» И он плюнул с досадой. Говорит ему Марфа Петровна: «Есть, я слышала, эдакий корень, Что богатство дает человеку. Одна странница мне говорила, Что достать его за морем можно». — «Ну, достань, если можно, — с усмешкой Отвечал Парамон Алексеич. — Нет, старуха, его не достанешь. А вот есть, говорят, в каждом годе Час удачливый: если потрафишь В этот час пожелать себе счастья, Иль добра, иль богатства какого — Всё исполнится вмиг по желанью. Вот бы часа такого дознаться — Мы бы зажили важно с тобою!» Так беседовал добрый купчина Со своей благоверной супругой. Вдруг звонок у калитки раздался, На дворе барбоска залаял, И, немного спустя, перед ними Седовласый является странник С суковатою длинною палкой, В черном платье, ремнем подпоясан И с тяжелой сумой за спиною. «Чай и сахар, добрые люди!» — Он сказал им с глубоким поклоном. «Просим милости с нами откушать!» — Отвечает радушно купчина И сажает нежданного гостя К образам, на почетное место, И чайком, и домашним вареньем, И наливкой его угощает, А меж тем с ним ведет разговоры Про святые места и про скиты, Про далекие чуждые страны И про тяжесть скитальческой жизни. Так прошел у них вечер в беседе. Время к ночи подходит, и странник Собирается в путь и, прощаясь, Говорит своим доброхотам: «Вижу я, что вы добрые люди, И хочу наградить вас. Я знаю Ваши тайные мысли. Сегодня Вам хотелось счастливого часа, Чтоб исполнились ваши желанья,— Этот час наступил, и вдобавок Дозволяются вам три желанья; Но смотрите, не зря говорите, А обдумайте их хорошенько!» Так сказал им таинственный странник И исчез. Парамон Алексеич И жена его чуть не рехнулись От такого нежданного счастья; Но купчина опомнился скоро И промолвил Марфе Петровне: «Ну, старуха, налей мне стаканчик! За чайком померекаем вместе, Что придумать нам тут поразумней, — Один ум хорошо, а два лучше». Оживилась Марфа Петровна, Заварила свежего чаю И, девятый стакан наливая, Мужу молвила: «Пей на здоровье! Пей, голубчик мой! Вот хорошо бы, Если б был теперь кстати лимончик: С ним бы чай был гораздо вкуснее». Лишь успела она это молвить, Как на блюдце — отколь неизвестно — Перед ними лимон очутился, Такой сочный, душистый и крупный, Что не скоро такого и купишь. Рассерчал Парамон Алексеич На жену за такое желанье. «Ах, раздуй те горой! — закричал он На нее. — Вот так глупая баба! Вот, шальная, нашла, что придумать!» Но лишь только сказал он и видит: Раздувается Марфа Петровна В ширину — и всё больше и больше. Смотрит он и диву дивится, И глазам своим верить не смеет. Но она всё толстеет, всё пухнет, Будто на море парус от ветра. Вот и стол с самоваром поехал От дивана к стене; вот и сам он, Парамон Алексеич почтенный, В дальний угол со стулом отъехал, Где всё крепче его припирает Раздобревшее тело супруги. Испугался купец не на шутку,— Видит: дело выходит плохое, — Так и ждет, что вот лопнет купчиха Иль задушит его под собою. «Стой! — кричит он. — Уж я задыхаюсь! Ничего, ничего мне не надо, Лишь бы ты опять стала такою, Как была!» Вмиг исполнилось это: Стала Марфа Петровна сжиматься И в свой прежний объем возвратилась. И сидят они молча за чаем С горькой думой, что так неразумно Три желанья из рук упустили. Близок локоть, да, знать, не укусишь. 1865

286. СУДЬЯ ШЕМЯКА

«Помоги мне, братец, — просит брат убогой,— Не оставь, родимый, милостью премногой! Вот уж наступают вьюги с холодами; Одолжи лошадку съездить за дровами». — «Ох, как надоело мне с тобой возиться! Век ты будешь плакать, век ты будешь биться. Видно, сам уж плох ты, пропил, знать, деньжонки, Что купить не можешь клячи-лошаденки. Счастлив, что пришел ты, как иду к обедни; Так и быть, возьми уж, только знай — в последний! Приведешь — и больше к моему порогу Ни ногою, слышишь? Прогоню, ей-богу». Взял бедняга лошадь. «Дай уж оголовок»,— Просит он у брата. «Ишь ты, больно ловок! За него вечор лишь деньги отдал сам я; Оголовок знатный, нет, его не дам я — Изорвешь, испортишь, буду я в изъяне». — «Дай, ведь не к хвосту же привязать мне сани». — «Делай там как знаешь, людям поклонися; Где-нибудь достанешь, только отвяжися». Так сказав, богатый бедняка оставил; Бедный, взявши лошадь, путь домой направил. Думает он думу: как бы сани справить, Чтоб дрова из лесу до дому доставить? Повезет ли лошадь? Ведь без хомута-то Воз тащить тяжелый будет трудновато. Ну, да уж устрою — я ведь парень ловкой: Ей к бокам оглобли привяжу веревкой, А чтоб не съезжали, я свяжу ремнями Как-нибудь покрепче хвост ее с санями. Справил — и поехал в рощу за дровами. Нагрузивши дровни, по дороге гладкой Тянет их до дому рядышком с лошадкой. Всё идет как надо, вот и дотащились; Только вдруг за что-то сани зацепились. «Эй, ну-ну! — кричит он, — вывози, родная! Тут уж недалечко, дам тебе сенца я». Палкой замахнулся: «Ну же, ну, тащися!» Конь рванул всей силой — хвост и оборвися. Как наутро лошадь увидал богатый, — «Что ты с нею сделал? что в ней без хвоста-то? — Закричал он грозно. — Это, брат, неладно; Этак одолжать вас будет мне накладно. Мы пойдем к Шемяке: пусть он нас рассудит И тебя за лошадь заплатить принудит». И пошел к Шемяке с братом брат убогой. Путь их был не близок: снежною дорогой Шли они всё утро и, устав немало, Завернули оба в сельское кружало. Богача хозяин встретил с уваженьем: Кланяется в пояс — с нашим, мол, почтеньем; И вина, и пива гостю предлагает, Бедняка же будто вовсе и не знает. К богачу подсевши, пьет он с ним, гуторя; А бедняга на печь завалился с горя, Чтоб заспать свой голод. Слушая их речи, Он вздремнул немного — и свалился с печи. Как на грех, ребенок спал тут той порою; Он его, упавши, придавил собою… «Ах ты, душегубец! ах, беспутный Каин! Что ты тут наделал? — закричал хозяин. — Этого, брат, дела так я не оставлю, И на суд к Шемяке я тебя представлю». — «Что ж, пойдем к Шемяке, знать такая доля, — Отвечал бедняга, — буди божья воля!» И пошли все трое; а меж тем дорогой, Закручинясь, думу думает убогой: «Что ж теперь мне делать? Ведь меня засудят! Пропаду я, бедный! Эх, уж будь, что будет: Брошусь-ка я с моста и покончу разом!» (У бедняги с горя ум зашел за разум). Вот подходят к мосту; он перекрестился И через перила вдруг перевалился. Под мостом в ту пору сани проезжали, Двое мужичков в них песни распевали. Вдруг на них свалился будто куль тяжелый — И замолкли звуки песни их веселой. Крик бедняга слышит: «С нами крестна сила!» Голову приподнял — перед ним верзила, Парень здоровенный, в бок его толкает, И ругает крепко, и с саней пихает; А под ним, уткнувшись в сено головою, Кто-то тяжко стонет и хрипит порою. Понял он, в чем дело, — и давай бог ноги; Но верзила парень стал середь дороги. «Глянь, что ты наделал, лиходей треклятый! Ведь пришиб до смерти моего отца ты. Ты за это дело мне ответишь, милый, И тебя к Шемяке потащу я силой». — «Что ж, пойдем к Шемяке: пусть он нас рассудит! — Говорит убогой. — Двух смертей не будет». Идут они в город вчетвером. Дорогой Грустно так повесил голову убогой: Думает, гадает, как бы умудриться, Чтоб от наказанья строгого отбиться. Он с дороги камень поднял с думой злою И, в мошну засунув, спрятал под полою. На высоком стуле важно заседает В храмине Шемяка и свой суд вещает. И с благоговеньем пред судьею строгим, Кланяясь, предстали три истца с убогим. Первый свою просьбу изложил богатый. «Что ответить можешь на слова истца ты?» — Вопросил Шемяка. Тот, взамен ответа, Лишь потряс мошною: посмотри, мол, это! «А! — смекнул Шемяка. — Это он сотнягу Мне за суд мой сулит. Выручу беднягу!» «Вот мое решенье, — говорит. — От брата Ты с хвостом, не так ли, получил коня-то? Посему и должен ты радеть о том же, Чтоб ему скотину возвратить с хвостом же. Того ради конь сей должен находиться При тебе, доколе хвост не отрастится». Тут судье хозяин сельского кружала Жалобу представил. Не смутясь нимало, На вопрос Шемяки бедный, без ответа, Лишь тряхнул мошною: посмотри, мол, это. И Шемяка сметил: «Вот еще сотнягу Мне за суд он сулит. Выручу беднягу!» И сказал: «Вот слушай, как в случае оном Поступить ты должен, следуя законам: У него ребенка ты убил родного, Так с его хозяйкой приживи другого». Тут с поклоном третий подает прошенье И судью Шемяку молит о решенье. На вопрос Шемяки бедный, без ответа, Вновь трясет мошною: посмотри, мол, это! И Шемяка сметил: «А, еще сотнягу Мне за суд он сулит. Выручу беднягу!» И сказал в раздумье: «В преступленье оном, Знай, сугубо винен ты перед законом: Срамно посягая на себяубийство, Ты, живым оставшись, совершил убийство. А как отца сыну уж не возвратишь ты, То за преступленье смерти подлежишь ты. Ляг же ты под мостом; он же, на мост ставши, Пусть тебя задавит, на тебя упавши». Весело выходит от судьи убогой; Те ж в душе Шемяку всё клянут дорогой. «Что ж, любезный братец, — говорит бедняга, — Подавай коня-то!» — «Нет, зачем, сердяга; Я уж передумал. Нам бы помириться! Конь, хоть и бесхвостый, всё ж мне пригодится. Дам тебе деньжонок — разживайся с богом, И вперед, пожалуй, пригожусь во многом». Бедный согласился, с братом помирился, А потом к другому с речью обратился: «Ну, тебе с хозяйкой надо, знать, расстаться». — «Нет, я передумал; что с тобой возжаться! Мне детей не надо, — с ними только горе; Лучше помиримся и, со мной не споря, Вот возьми кобылу — славная лошадка — Да рублёв десяток, так уж, для придатка». — «Нет, я не согласен: подавай полсотни Иль отдай хозяйку, — что тебе вольготней». Но расстаться с нею было не под силу, Отдал он бедняге деньги и кобылу. Тут убогий с третьим начал разговоры: «Ох, как горько слушать мне твои укоры! Видно, на сем свете не жилец я боле! Ну, ступай-ка на мост да скачи оттоле». — «Нет, я передумал! Что с тобой возиться: На тебя скакавши, сам могу убиться. Убирайся с богом!» — «Нет, родимый, дудки! Мы с тобой ходили в суд ведь не для шутки: Ты хотел обидеть горького беднягу, Так скачи, брат, с моста иль подай сотнягу». Как ни спорил парень, как он ни бранился, Всё ж таки на сотне с бедным помирился. Вот домой приходит бедный развеселый. Уж не будет знаться он с нуждой тяжелой. Станет жить как люди, голод позабудет И в миру считаться хуже всех не будет. А меж тем Шемяка дани поджидает И к нему за нею парня посылает. «Что ж, приятель, так-то держишь обещанье? Что сулил Шемяке ты за оправданье?» — «Что ж ему сулил я?» — «Три мошны с казною, В каждой по сотняге». — «Что ты! Бог с тобою! У меня в мошне той грош не заводился, А лежал вот камень — им я и грозился; Коль меня в ту пору он не оправдал бы, Я вот этим камнем в гроб его вогнал бы». Как узнал Шемяка о таком ответе, Отслужил молебен, что живет на свете. 1873