Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

Ill

Но черный шорох сердцу только сладок: охотнику — стеречь тропу зверей; хозяину — пытливо между складок доход у парусиновых дверей; хозяину, чтоб по часам улыбку на губы натянув: весь смех — наперечет! в поклонах — горбуном крикливым, липкой слащавой лестью оправдать доход; чтобы звенеть о старый мрамор сдачей отполированного пятака, чтоб кротко ждать, пока его не спрячет рука очередного простака, чтоб, наконец, доверчивые спины пронзить иглой: игла — правдивый взгляд — и чувствовать: от взгляда сердце стынет — и видеть: руки от него дрожат!

IV

Всего лишь миг! Так — в полуночной

тундре Олений сон тревожит мерзлый хлыст! Так — бледность жуткую скрывая пудрой, тревожит сердце опытный артист. Мгновение! И вновь в круговорот знакомых дней увлечена душа, и снова гости входят, беззаботно по доскам покоробленным шурша… Британских щек кирпичные румянцы, минутная восторженность славян фокстротом слов — американским танцем французские, немецкие слова! Скользят друг к другу льстивыми речами торжественные посетители… Хозяин, слышите? Они — скучают… Спешите к ним! Развеселите их!

V

Скорей! Развеселите их, хозяин, пока сознание у них на дне. Скорей! Скорей!! Вы знаете: нельзя им теперь со мною быть наедине. Ведь здесь — по этим выщербленным доскам — хожу и я, и близок мой черед! Ведь я могу быть чутким подголоском их совести… Вот — проскользнув вперед неслышным шагом (в тростниковой чаще так хищный зверь скользит на водопой), одним прыжком в углу на гулкий ящик, толпе — над головами — над толпой я крикну! Розовыми пузырями сорвутся маски с восковых людей: с имен, что мы привычно презираем, с примеров подражанья для детей.

VI

Я крикну! В парусиновом музее с подставок медленно на пол сойдут живые люди. Не посмеет их задержать хозяин: лишний труд! Уже глаза в глазах, в шагах походки заметили знакомые черты; уже обрушились перегородки веков. В растерянности суеты уже ищейками бросая взоры, в уме подсчитывая гонорар, спешат талантливые репортеры… Уже сенсации готов удар, и через час на перекрестках улиц, протягивая влажные листки, от тяжести и скорости сутулясь, появятся газетчиков полки.

VII

Какая радость может быть в печати: вдвоем с газетой в сладостной тиши, все имена — читать и обличать их в переворотах знаний и души. Великий Петр! Он — призовым боксером, его удел — песчаный, пыльный ринг, и славой увядающею скоро: удар, свисток, толпы звериный рык. Наградой — ресторан и воздух синий от папирос, и поднятый стакан, и тост, что возгласит банкир и циник лысеющий, лукавый Талейран. Он любит бокс и любит Клеопатру. Над Нилом — над искусственной водой она блестит по строгому контракту незаменимою кинозвездой.

VIII

Так — изменившись, так — в суровой роли врачей, чиновников, мастеровых идут в толпе Ньютон, Савонарола, Людовик Солнце, тысячи иных имен таких же славных. Пиджаками скрывая мускулы и котелком нетленный гений, вялыми шагами с толпой сливаются. Толпе знаком их шаг, их взгляд. Ни речи, ни костюмы не выделяют их… И не нужна толпе — их жизнь: бесцветно и угрюмо, как жизнь толпы, развернута она. Музеи восковых фигур закрыты. Хозяин — нуль, хозяин — проиграл: он не

живет уже, и скроют плиты еще один невыгодный финал… Плати, хозяин, чтобы я молчал!

СЛУЧАЙНЫЕ СТИХИ

Как долог путь! Избитая дорога И месяц сгорбленный, и вялая трава… По вечерам — у дымного порога Плащом дорожным тело укрывать. И знать: ничто не будет новым; Разрежет солнце вяжущую муть, И застучат опять подковы — В далекий путь. Измятыми, лежалыми словами Не высказать расплесканную грусть… Нет женщины печальнее глазами, Чем Русь! Ветер обманный Над полями стынет. Над полями туманы Густые, густые, густые… Слова — колосья: долгими ночами Их гнет к земле расплесканная грусть: Проходит женщина с печальными глазами Русь!

«Озерные проталины, хрупкий снег…»

Озерные проталины, хрупкий снег, звоны кандальные в тишине. Ветер над соснами. Полумесяц — серьга. С пушистыми косами пурга. Ах, Россия! Страна бесконечная, не распаханный плугом пустырь. Ширь степей и задумчивость вечная, да прибитые ветром кусты. Тело Ее — медвежее, думы — разбойный свист, а сердце — такое нежное: весенний лист. Тело — медвежее, думы — разбойный свист… Прохожие и проезжие: посторонись! Бредят равнины снежные, воздух простором мглист… Тело Ее — медвежее, сердце — весенний лист. Думы разбойные, хрупкий снег, сосны стройные во сне: мерзлые подталины, звонкий лед, над холмами дальними стаи лет… Кто твои перечислит тропы? Кто с трудом прочтет по складам степей непокойных ропот и четкий рисунок льда? Не любят Тебя и не знают: Ты так далека, далека… Только птиц бесконечных стаи не пугают Твои снега. Только птицы кружатся над рощами, знают ласковость летних дней: сколько солнца горстями брошено на широкую грудь полей! Перелетные в небе птицы, дождем прибитая пыль, придорожной рощи ресницы и верстовые столбы. Ночь тягучая, звезды над тучами и ручьи текучие… И птицы, и пыль, и ветер, и дождь, и ночная мгла, как мы — бездомные дети, не знающие угла. «Своими путями»1925. № 8–9

КИНОСЕАНС

Пусть глицериновые слезы скользят по девичьим щекам и снег летит из-под полозий к ее слезам, к ее шагам, мы равнодушные, мы дремлем, нам скучен радостный экран, и медленно скользят деревни, и города скользят в туман.

* * *

Но музыки сорвалось пенье! И взвизгнул брошенный смычок! От этого оцепененья никто предчувствовать не мог: над обезумевшим оркестром, среди взметнувшихся рядов так сердцу — стало тесно, тесно! так горлу — не хватало слов!

* * *

Без слез, без гнева и печали с серебряного полотна, бесшумной развевая шалью, неслышно спрыгнула она. И медленно прошла, коснувшись холодной тенью жарких рук, но руки сильные послушно лишь воздух замыкали в круг…

* * *

Не зажигались долго люстры. Экран привычно, как всегда, горел настойчиво и грустно: До свидания, господа!