Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

ДЕМОНСТРАЦИЯ

В граниты дней людей и волн толпа и в улицах весны разливом волны. На полный ход меняя ход неполный штыком зеленым из земли тюльпан. Неталый снег — турецкий мед. Халва. Осколки солнца грудой — апельсины. Надменный — в треуголке и лосинах — над толпами, С плаката кино. Шипенье шин. Тягучий дым бензина. И в паутине проводов: слова. Слова. И речь. Слова — как сталь и лед. Такая

сложная и радостно простая в прожекторе над кубами домов, в прожекторе взвилась аэростая. От жара слов растает сталь и лед. От жара слов седая сталь растает. Ракетой вверх. Сгорая и блистая. И жаворонком с неба самолет. И облако в бездоннейшую синь — веселый слон — луны втыкает бивень. Весенних слов, весенних мыслей ливень враз половодье черное снесло.

* * *

Предместьями пчелиный темный гуд. И на углах роев людских рычанье. Огни сегодня зажжены речами. Железно сомкнуты плечами, фалангами, колоннами идут. Не улицы — моря. Не площадь — океан. В бетон домов, в гранит дворцов и башен за станом — стан. За рядом — ряд и ряд. Прибой толпы могуч. Огромен. Страшен.

* * *

Они идут. Их пламя пышет, пышет. Вверх, на мосты, в бульвары, к площадям. По этажам. По крышам. Выше, ВЫШЕ. И радио в аэропланах жарко дышит. Огнем речей горят сердца и крыши. И кто не хочет, даже тот услышит, когда они идут. Идут. ИДУТ.

* * *

Водоворот толпы. Тесней, смелее митинг. «Товарищи! Друзья! Пришел великий час. Любимые! Поймите же, поймите: уже никто разбить не в силах нас. Новым светом вновь пылают зори. Солнца алый не сорвать платок. Всколыхнулось человечье море. Океаном поднялся Восток. Индия! Твои мы слышим стоны. Индия! Заветная страна. И готовятся Аустэны и Уинстоны нам по счету заплатить сполна. Вой, Китай! В восстания восторге стенам мира вновь не устоять. Слушайте, дыхание тая, Лондоны, Парижи и Нью Йорки: Бушует пламень яростный потопа. Холодный пламень половодных волн. Без сожаленья, чванная Европа, от наших гаваней мы оттолкнем твой челн. Кто против нас, могучих жаждой роста, кто б против нас стеною встать посмел, коль заодно — чеканят ТАСС и РОСТА — сто сорок пять, четыреста и двести девяносто мильонов душ и тел?» Пылают слов огнем, огнем горят знамена. И в тысячах грудей кипит святой восторг. «…Вставай, презреньем заклейменный далекий север и восток…» Стоустая — прибоем волн — молва. Могучее — биеньем сердца — вече. И пенье волн живых, волн человечьих покрыло мощные слова.

* * *

Прошли. Опал прибой. На флагах — жизнь и труд. Не ламповщик — заря зажгла багрянцем небо. Здесь город был. Здесь город был и не был. И

только души — пленные Эреба покоя ночью светлой не найдут. 1927 «Воля России». 1928. № 1

ГИБЕЛЬ ГЕЛЬГОЛАНДА

Поэма

Gutta cavat lapidem пес vis, sed saepe cadendam.

Капля камень долбит не силой, но частым паденьем.

Моряки

Там, где не раз в гавань якорь бросал пароход нелетучих голландцев и матросы, бранясь, протирали глаза, возвращаясь из баров на шканцы. Там, где от брызг в плащ — льдяною стеной осторожная куталась рубка, гордый бритт, пьяный вдрызг, светр загнав шерстяной, перекусывал с горечью трубку. Там, где маяк или трепетный бриг яхты стан одевал шалью яркой; чьей страны, страсть тая, любовался старик у витрины редчайшею маркой. Там, где матрос, чью жену черт унес, за чужой волочился женою, — набежав во весь рост, бились волны в утес, умирала волна за волною.

Разрушение

В год, грозный год, батареи открыв, корабли подходили не с оста: покорители вод взрыв бросали на взрыв, рвали немцев осиные гнезда. Рейд отдал пыл не ладьям рыбаков — крейсерам, миноносцам, буксирам. И утес встал и стыл над прибоем веков в минном поле пустынным и сирым. Горд был утес. И хотела волна овладеть и владеть великаном. Сколько пролито слез… Поцелуев она не считала. Не счислить бакланам. Чайкам не счесть. Альбатросам не знать всех угроз и бессильных истерик. Затаив в брызгах месть, убегала, грозна, на пологий податливый берег.

Гибель Гельголанда

Прост был уход броненосцев на вест, но веселым он не был походом. И дрожал пароход, старожил этих мест, при рассказе друзьям-пароходам. Там, где круги корморанов — на дне мертвый кит, — там раскинулся остров И глядят старики на труды прошлых дней и в тоске задыхаются острой. Скор бег минут. Фильмой жизнь пробежит — — людям мерить мгновенья веками! Возмущенья минут, и уснут мятежи, и волне покоряется камень. Спит старый плес. Нежным телом волна — гордой женщиной саги и эдды — обвивает утес, обладаньем сильна и взволнована счастьем победы.

Нибелунги

Мертв Гельголанд — лучезарный Зигфрид, месть сладка синеокой Брунгильде. Стаи шхун и шаланд тянут сельдь, и парит ЦЕППЕЛИН, и купцы первых гильдий рвут облака и, считая, плывут к берегам — гиацинтам Голландий, где жена рыбака вышивает уют колыбельною о Гельголанде. Где чинит снасть, море в скобки берет, Зюдерзее вправляет в плотины, как спокойную страсть, как спокойный — народ заплетает свою паутину. Там, где Рембрандт подтвердил, что живут люди крепкие, не ротозеи — позабыв Гельголанд, выткут жены уют колыбельною о Зюдерзее. «Воля России». 1929. № 4

«Ах, уйти бы. Уйти далече!..»

Ах, уйти бы. Уйти далече! Ждет меня обомшелый дом, где согнулись отцовские плечи над упорным тяжелым трудом. Дед-старик заскорузлой рукою крепко ставил за клетью клеть. Что ж мне делать с моей тоскою, со шмелем на оконном стекле. Острый плуг по полям родимым новой жизни ведет борозду… И пускай я приду нелюбимым, но к любимой земле приду.