Поездом к океану
Шрифт:
— Затем, что я люблю тебя. И еще затем, что у меня наконец есть средство насовсем оставить тебя себе. Я буду идиотом, если не воспользуюсь им. Ни один человек, который видел тебя хоть раз в жизни, ни осудит этого желания, милая.
— У тебя нет такого средства, — опустив плечи, но не отрывая от него глаз, прошептала она.
— Есть. Ребенок — подходит. Мы вернемся домой и… мы будем очень счастливы. Я сделаю все, что смогу, чтобы ты была счастлива. Я даже готов, — он вдруг рассмеялся, и ей сделалось жутко от его неожиданно влюбленного, нежного смеха, какого она никогда у него не слышала, пусть сейчас он прорвался лишь на миг, — я даже готов подписать тебе разрешение на работу, открытие банковского счета и все, что ты пожелаешь. При одном лишь условии — ты будешь
— Он не твой.
Наверное, было бы легче, если бы им на головы сейчас обрушилась крыша. Или небо. Все равно что. Но ничего не падало. Они так и стояли, глядя друг на друга. Он молчал. Она говорила. Потому что если бы молчала и она, это значило бы, что сама сомневается в том, что делает.
Нет, она произносила слово за словом то, что он должен был услышать.
— Он не твой, Анри. Я бы рада сказать тебе то, что тебе хочется, но я не могу. Я изменила. Я не знаю, можно ли назвать случившееся изменой при тех отношениях, что нас связывали, но, наверное, придется… не представляю, что ты там придумал в своей голове, но раз придумал… Изменила, понимаешь? Он не твой. Ребенок, которого я рожу, не имеет к тебе никакого отношения.
— А чей? — выдавил он из себя. И она бы рада была сказать, что чувствует, как в нем нарастает гнев. К гневу она была готова и даже ждала его. От такого человека, как Анри Юбер, другого ждать не приходилось. Но это был не гнев. Растерянность. И… странная решимость, которая пугала ее все сильнее.
— Жиля Кольвена. Мы были близки с ним. Еще с Иври. Ты и сам видел, верно? Как я бежала… и что он вызвался идти с тобой. Он же сам вызвался, добровольно, да?
— Сам, — подтвердил Юбер, продолжая вглядываться в ее лицо. И ей казалось, что ничего он не видит, а смотрит на самом деле в себя. Будто бы что-то ищет. Ищет так страстно, что того и гляди — найдет. Хотя бы из упрямства.
Потом взгляд его от нее оторвался. Он медленно двинулся к окну. Теперь между ними появилось хоть какое-то расстояние, но оно не спасало. Невысокий, не слишком крупный, Лионец заполнил собой каждый угол этой комнаты. Он был везде, во всем, в каждом глотке воздуха. Его стало слишком много, чтобы она могла перевести дыхание и сказать, что он отошел прочь.
Он не отходил никуда. Он проник в нее. И не собирался облегчать ей задачу отгородиться, пусть и стоял аж у окна. Так и не поворачиваясь, но сцепив за спиной пальцы, он, в конце концов, выдохнул:
— Тогда твой Жиль — болван. Или трус. Я не знаю, кто… Он же был там, с тобой, когда тебя, беременную от него, взяли в плен. Он был с тобой, но позволил…. Я бы издох, но с тобой никакой беды не случилось бы. Ты же это знаешь?
Она это знала. Теперь она это знала.
И все равно мотнула головой и бросилась говорить:
— Не смей так о нем! Я не успела ему сказать!
— Какая разница? — Юбер развернулся к ней всем корпусом. Его глаза блестели, как в лихорадке, ей казалось, что они даже покраснели, и она не представляла, что делать, когда он продолжал, теперь уже горячо и почти по-мальчишечьи: — Беременная или нет — какая, к хренам, разница, Аньес, если ты принадлежала ему? Свое же не отдают, верно? Но он отдал. А теперь его нет. Есть ты, есть ребенок, а его нет. И никогда не будет. Так что мешает тебе согласиться и выйти за меня?
— Ч-то? — опешила Аньес.
— Свое не отдают, — упрямо повторил Лионец. — Я не отдам. Я приму от тебя все. От человека, которого любишь, всегда и все принимают. Выходи за меня, слышишь, Аньес? Твой ребенок будет носить мое имя, я буду ему отцом. У нас все будет хорошо.
— Невозможно, — прошептала она, снова мотнув головой. — Перестань! Ничего не может быть хорошо!
— Но почему?
— Я люблю Жиля! — выкрикнула она, и ее голос зазвенел так, что ей самой захотелось прижать руки к ушам. — Ты это хотел услышать?! Так слушай! Я люблю Жиля Кольвена, я изменила тебе с ним, я не люблю тебя, я жду ребенка от него, и я никогда не пойду за тебя замуж! Я… я не могу жить с тобой, потому что все, что у меня осталось — это его ребенок, и этого я не предам!
— А фотографий нет? — вдруг спросил Лионец, и по его голосу ничего нельзя было понять. Она подняла на него злые глаза и, задыхаясь, прошептала:
— Нет, фотографий нет. Пленка была только казенная.
— Жаль. Я бы попросил на память. Помнишь, я уже спрашивал как-то?
— Это того не стоит, Анри… Я не стою… Ты обманулся.
— Да нет… я довольно хорошо знаю, что ты из себя представляешь. Но когда ты рядом, мне обычно плевать, — он захлопнул тетрадь и как-то очень медленно и очень спокойно вложил в ее руки. Потом поднял голову. Аньес казалось, что именно в эту минуту она видит, как стихия внутри него рушит каменную основу, на которой он зиждется. Катастрофа случилась. Юбер застегнул пуговицу форменной рубашки — верхняя была расстегнута. У него странно дернулся кадык, и она уже почти что готова была прекратить эту пытку, убивающую их обоих, признавшись ему во всем раз и навсегда, предоставив ему решить, как быть с нею, но вдруг он подался вперед и быстро поцеловал ее лоб. Коротко, стремительно и почти не касаясь. А после этого так же быстро отстранился и совсем другим тоном, чем минуту назад, спокойным и уравновешенным, проговорил:
— У тебя десять минут. Я жду.
Затем развернулся и вышел прочь. Она же так и осталась стоять на месте с широко распахнутыми глазами и хватая ртом воздух. Тетрадь ее руки уронили на пол. На раскрывшейся странице было всего несколько слов, которых вымарать она себя так и не заставила.
«Если бы я мог умереть за тебя, я бы сделал это, не колеблясь ни минуты. Это есть и служение стране, и служение семье, и служение собственным идеалам. Истинна лишь любовь. И она — все, что я заберу с собой из этого мира».
Мир всегда замыкался на Финистере. Где ему еще сходиться в одной точке, как не на краю земли?
Судно, обещанное Аньес де Брольи подполковником Юбером, по удивительной случайности шло не в Тулон, не в Марсель, не в Шербур. Оно шло в Брест. А Брест — это значит, мама. И, наверное, еще Шарлеза. Больше никто не ждет и не встречает.
Потому, спускаясь по трапу корабля на пристань, она невольно шарила глазами по толпе в поисках знакомых с самого детства лиц. Это должно было стать ее утешением. Затылком она ощущала взгляд Лионца, шедшего прямо за ней и несшего и свои, и ее вещи, и училась думать о нем отдельно от себя, как бы ей ни было это тяжело. Может быть, ему в тысячу раз тяжелее, но давши себе слово, Аньес не собиралась от него отступать. Сейчас он ненавидел ее за те поступки, которые она совершала. Было бы куда хуже, если бы он стал ненавидеть ее за те поступки, которые совершал бы сам, оказавшись связанным с ней.
Она этого не допустила.
И это тоже утешение.
Он сдержал слово. Ее не трогали. Ни одна собака из руководства КСВС во Вьетнаме, никто из безопасников, никто на свете не смел приближаться на расстояние меньше дозволенного. Рамки дозволенного определял Юбер. Даже Мальзьё проводил допрос так лишь бы быстрее его окончить, и как это удалось тому почти бродяге, которого она встретила когда-то давно на причале в Дуарнене, Аньес не представляла себе.
Впрочем, она сама недалеко теперь ушла. И даже в глазах собственной матери должна быть падшей женщиной, что уж говорить об остальных, чье мнение давно перестало ее интересовать. Единственный человек, который был важен ей на всем свете, смыкавшемся здесь, в Финистере, и без того «слишком хорошо знал, что она из себя представляет».