Поездом к океану

Светлая Марина

Аньес кивнула, завороженно глядя на Юбера, а потом деланно бодро произнесла:

— То есть, ты не хочешь пить со мной чай?

— Я хочу задрать твою юбку до самой шеи и оттрахать прямо здесь. Мне плевать, что еще не стемнело, что кругом люди, а дома тебя ждет семья. Чай несвоевременен при подобном раскладе. Знакомство с твоим сыном — тоже.

По мере того, как он говорил эти злые, грубые вещи, будто бы нарочно пытался шокировать, кровь приливала все сильнее к ее голове. И под конец ударила так мощно, что она почти ничего не слышала. Кровь казалась ей шампанским. Она сама была закупоренной бутылкой.

Ее пальцы подрагивали, по пояснице пробегали мурашки. И один лишь звук его голоса доводил ее до исступления. Почти не в силах совладать с собой, она медленно подняла ладонь, прижав ее к горлу, враз отяжелевшему — ни слова не произнести в ответ. Да разве есть что-то, что она может сказать? Почему с ним всегда через край?

Он внимательно наблюдал за ней, и ей казалось, что его лицо осунулось за несколько минут. Оставались лишь глаза. Глубокие-глубокие, темные, не сулящие ничего хорошего. И еще нос, резко сделавшийся острым. Они оба хрипло дышали, как раненые животные, и ничего не говорили. Из него тоже способность говорить вышла одним махом.

Если бы он поцеловал ее, она бы не сопротивлялась. Если бы осуществил то, что озвучил — она бы позволила. Прямо здесь и сейчас. Она слишком истосковалась по нему. Она почти забыла, как он пахнет, а теперь, рядом, в одном салоне, так близко, вдруг поняла — помнит. Ни с кем не спутает. Никогда.

Юбер поднял ладонь и провел пальцами по ее щеке. Аньес едва не подкатила глаза от обострившихся чувств, уже совсем с собой не борясь, но сдержалась лишь затем, чтобы продолжать смотреть на него.

А потом он резко оборвал все. Одной короткой фразой:

— Иди уже, милая. Поздно.

Аньес отмерла. Очнулась. И рука ее, продолжавшая держаться за горло, опустилась на колени, вцепившись в ремешок кофра. Другой она сжимала сумку.

— До свидания, — не своим голосом, каким-то испуганным, даже немного визжащим, проговорила Аньес.

— Передавай мое почтение мадам Прево.

Впрочем, они оба знали, что никакого почтения к вдове мэра-коллаборациониста подполковник Юбер не испытывает.

* * *

Если на свете и есть покой, то он весь в тихом рокоте двигателя, когда едешь, сам не зная куда, в одной лишь надежде, что конечная точка сулит больше хорошего чем та, которую покидаешь. И женщина впереди, что идет по обочине… маленькая, худенькая женщина, чей шаг лишен всякой силы, но упрям и уверен, она тоже полна надежды. В это мгновение они попутчики. Только она пешком ушла далеко от него. А он, как ни гонит машину, никак не может ее догнать.

А потом вдруг вспоминает, откуда она взялась и почему топчет землю. Как всегда. Он всегда потом вспоминает, и с этого мгновения теряет едва обретенную благодать. Та исчезает, как и не было, и остается лишь силуэт впереди ранним утром в Ханое.

Его машина тогда была второй из нескольких, что ехали на аэродром. Она всегда вторая, его машина. Но ни покоя, ни предвкушения он не испытывает — одну тревогу. Одно ожидание. Один страх. Одно возбуждение, разделенное на двоих с целым небом. Женская фигура у самого края пути, в пыли и в траве, раскачивающаяся из стороны в сторону, часто приходила к нему с тех пор. И то она обгоняла его, то оставалась на месте. То требовала, чтобы они отвезли ее домой,

то оказывалась у них под колесами. А его автомобиль всегда был вторым на любой дороге, какие бы он ни преодолевал — к нему она и бросалась.

Боясь не поспеть, его чертова вторая машина мчалась от форта на такой скорости, что от рева закладывало уши, а неприкаянная, бесприютная женщина — шла впереди. И тревога его теперь заключалась лишь в том, что он знал, что она сделает. Знал, что намеренно выскочит под колеса. Знал, что она его конечная точка, а он — ее. Знал, и не мог произнести ни слова, когда впору было кричать водителю, чтобы тот остановился.

Она все шла. Они все ехали. И время все ускорялось. До бесконечности. До боли в груди. Ненастоящей, какой не бывает, какую испытывать ему не доводилось, но какая, он знал это точно, должна случиться только в самом конце, когда переходишь из жизни в смерть.

Он ясно видел, как она поправляет сумку на плече. И еще более ясно — как на мгновение замирает, кажется, впервые услышав шум за спиной. Этой секунды достаточно, чтобы даже земля ускорила свое вращение, и они вдруг оказались так близко, что острые позвонки под ее сорочкой можно было пересчитать. Юбер тянул руки, чтобы отшвырнуть эту глупую женщину из Ханоя в поле, в кусты, в пыль, где она сидела одна и раскачивалась, моля о помощи. Он никогда бы не сделал этого, если бы не знал, что сейчас все повторится в точности, как в самом страшном из его кошмаров.

И все повторяется.

Она оборачивается, и он пытается в раскаленном вибрирующем синеватом потоке воздуха разглядеть ее профиль. Профиль колеблется. И в ту минуту он еще надеется, что что-то можно изменить.

А потом минута истекает, и она рвется одним рывком, будто у нее выросли крылья, прямо вперед. Под колеса второй машины. Под колеса машины, в которой нежданно меняется реальность, и теперь уже он сам за рулем, не успевающий ударить по тормозам точно так же, как до этого не мог кричать.

Гулкий удар заставляет его всем телом вздрогнуть. И последнее, что он успевает увидеть перед пробуждением — это изумленное лицо Аньес, распластанной на капоте и глядящей прямо в его глаза. Вот она, его конечная точка. Вот он — конечная точка для нее.

После этого Юбер проваливается в черноту и просыпается собой. В одиночестве и тишине.

Хватает ртом свежий, почти холодный воздух и смиряется с тем, что это снова был кошмар. Полтора года одно и то же. Полтора года Аньес топчет землю, чтобы он стал ее концом. И ему все казалось, что она, эта путница, так бесконечно устала, что куда там его усталости против ее? Это не он бросается на машины, лишь бы все оборвать, а она. Она!

Ей жизнь хребет перебила, а она ничего не получила взамен.

Юбер медленно приподнялся на подушках и отер лицо ладонью. Ладонь ледяная, а на лбу выступил пот. Мокрая и поясница. Тишину нарушал лишь ход стрелок больших настенных часов, что висели в гостиной, и слышно их было только потому, что в такой час совсем ничего не способно звучать. Все мертво.

И он…Едва ли жив. Без нее все давно уже имеет безнадежный привкус слов «едва ли». Сладость и соль.

Лионец поднялся с постели, все яснее ощущая пробуждающуюся привычную боль в ноге — без нее ведь тоже куда? Он сросся с нею.