Поездом к океану
Шрифт:
— Ты совсем седой стал, — сказала Аньес, когда он наклонился к ее груди, спускаясь губами все ниже к белью, а ее ладонь легла на его волосы. Провела меж прядей пальцами, чуть вытягивая, и улыбнулась. На ощупь они были мягкими, почти как у Робера, и касаться их было приятно.
— А отца я помню совсем черным, — поднял он взгляд к ней и не спеша — спешить теперь некуда — улегся на пол у ее ног, положив голову ей на колени. — Даже усы с бородой.
— А мать?
— Мать седела. Носила шляпки, косынки. Ужасно сердилась, что выглядит старше отца, хотя моложе его на восемь лет. Он говорил, что молодость из нее вынули я и сестры своими проделками.
— Что ты совсем не интересуешься моим мнением на сей счет.
— Я уже один раз поинтересовался. Больше не буду.
— Жаль. Иначе я сказала бы тебе, что мне не нравятся ни твоя внешность, ни твой характер. И мне бы совсем не хотелось, чтобы хоть что-то из этого передалось нашим детям.
— Хорошо, пусть они будут похожи на тебя. На это я могу согласиться.
Она снова рассмеялась, уже не понимая, смеется сама, или это вино в ней играет. А он перехватил ладонью ее затылок и заставил наклониться к своему лицу. Они застыли, глядя в глаза друг другу. Наоборот, вверх тормашками. А потом она сама подалась вперед, и они снова целовались, как если бы впервые занимались любовью.
Позднее она оказалась, как и он, лежащей на полу, вдоль его крепкого тела, тесно прижатая к нему и с заведенными вверх руками. Ее нараспашку раскрытая грудь часто вздымалась. Но не менее часто дышал и он. Часто и тяжело. Между ними происходило нечто самое важное, самое главное, что случается между мужчиной и женщиной. И это больше объяснения в любви. Это взаимное помешательство, потому что лишь безумный способен раствориться в человеке, который однажды уже предал.
Он предал ее, пройдя мимо ее дома много лет назад у старого маяка.
Она предала его, назвав Жиля Кольвена отцом своего сына.
Квиты.
И неважно, чья вина сильнее.
В тот вечер на пороге их будущего, которое пройдет порознь, они наконец простили друг друга.
— Робер никогда не оставался без меня на всю ночь, ни разу, — тихо сказала Аньес, прижимаясь лбом к его лбу после очередного поцелуя.
— Ты ведь не кормишь его грудью, я бы понял, — прошептал Юбер и отстранился, чтобы снова нырнуть вниз, к ее соскам, сейчас освобожденным от белья, и касаться их губами, царапая щетиной, отчего на ее белой коже оставались красные следы.
— Нет. Сейчас уже нет, мне пришлось отказаться от этого, когда я вернулась к работе.
— Все же у тебя в голове что-то не так устроено… Не проси за мальчишку. Все равно я тебя уже не отпущу. Мне плевать, что подумает твоя мать и как трудно ей будет справиться. Сегодня у тебя только я.
— Хорошо. Сегодня у меня только ты, — согласилась Аньес, прикрыв глаза, и промолчала, что только он был у нее всегда. Даже Робер — это только он, и больше никто.
На них все еще оставалась одежда, когда зазвонил телефон. Анри исступленно целовал ее, продолжая судорожно удерживать на месте, будто боялся, что она куда-нибудь денется. Но трель ворвалась в их первую настоящую ночь, вырывая обоих с кровью из этой невероятной расцвеченной яркими пятнами реальности.
— Не надо! — жалобно всхлипнула Аньес, чувствуя, что все теряет, когда он замер, нависнув над ней.
— Я не могу, — отрывисто выдохнул Анри. Его горло сковало спазмом. Больше он ей ничего ответить не мог. Что тут говорить? Что его и посреди ночи в одном исподнем могли сорвать по любому вопросу? Это она должна была понимать
Юбер резко вскочил на ноги и рывком заставил подняться ее. После повел в свой кабинет, на ходу пытаясь застегнуться. Она — ничего не делала. Шла, как механическая кукла, не прикрываясь и ни слова не говоря. Лицо ее все больше бледнело, и ему это совсем не нравилось. Хотелось встряхнуть, все объяснить, но чертов телефон продолжал трезвонить до тех пор, пока он не поднял трубку.
— Алло, я слушаю! — рявкнул Юбер, с трудом сдерживаясь, чтобы его голос не звучал грубо. Одновременно с этим Аньес приникла к нему всем телом, как к твердому и сильному дереву льнет мягкий податливый мох. И он снова, как в пропасть, сорвался, судорожно сжимая свободной рукой ее плечи, чувствуя, как напрягается в брюках член, понимая, что еще немного, и вышвырнет проклятый аппарат в окно.
— Господин подполковник, прошу прощения за столь поздний звонок, но к вам пришел господин де Тассиньи, — ровно и монотонно в противовес его буре зазвучал голос консьержа.
— Ну так впустите!
Есть лица, которых пропускают в любое время дня и ночи. Де Тассиньи к таким и относился.
Юбер бросил трубку на место и развернул к себе Аньес. Теперь его пальцы забегали по ее одежде, приводя в порядок. Она же, как рыба, выброшенная морем, медленно приходила к пониманию: на этом все.
— Можно я побуду в твоей спальне? Не хочу сегодня никому попадаться на глаза, — хрипло попросила она вместо того, чтобы сказать главное, то зачем в действительности пришла — признаться наконец в своей любви. Поставить точку в их затянувшемся на годы объяснении.
— Если ты со мной, то не имеет значения раньше или позже. Они будут видеть нас вместе. Тебя в моем доме. В нашем, — поправился он, — в нашем доме. Если ты правда со мной.
— Я с тобой. Я правда с тобой, но дай мне немного времени… привыкнуть. Еще два дня назад ничего не предвещало, я не хотела и…
— Чего ты боишься?
Она боялась столь многого. Она боялась шантажа, разоблачения, поражения в собственных войнах. Она боялась, что он не примет ее с ее правдой. Она боялась, что он никогда ее не простит. И впервые думала о том, что, должно быть, в его глазах с его осознанием чести и долга совершаемое ею каждый день — предательство. Тогда как она виновата на свете лишь перед одним человеком — перед ним. За всю ложь и всю боль. И этого она тоже боится, боится, что он никогда не поймет.
Но вместо всего этого Аньес лишь мотнула головой и тихо проговорила:
— Мне просто нужна передышка. Я не могу так… сразу, с головой в твою жизнь.
— Только сегодня, — с некоторым нажимом проговорил он, словно бы утверждал свое право на нее.
— Как скажешь.
В дверь постучали. Юбер ругнулся и снова схватил ее за руку, потащил к себе, завел в комнату, а потом крепко поцеловал в лоб. Стук повторился, и он оставил ее одну, направившись открывать. А она замерла на его кровати, обхватив себя обеими руками, и ей отчего-то сделалось страшно и холодно, как в детстве, когда мальчишки из рыбацкой деревни в единственный день, когда не встречал шофер, опоздавший из-за поломки машины, загнали ее на дерево. Они не хотели ничего дурного. Лишь посмотреть, настоящие ее волосы, или как у куклы. Слишком блестящие, слишком ухоженные, слишком аккуратно лежат на плечах, будто бы никогда не растрепываются. В ней всегда и всего было слишком.