Поездом к океану
Шрифт:
— А если я скажу тебе, что по-другому было нельзя?
— Я отвечу, что всегда можно по-другому.
– И как выбрать, изменить себе или изменить любимому человеку?
— Что ты наделала, Аньес? — выдавила из себя Женевьева. — Что-то очень страшное, да?
— Да. Только не спрашивай меня, хорошо? Если я смогу, я тебе сама расскажу потом. Сейчас — нельзя. И может быть, все еще обойдется.
— И как мне с этим жить? — теперь материны слова напоминали один протяжный стон. Она задыхалась, произнося этот короткий вопрос, и Аньес, не выдержав, метнулась к ней и обхватила ее руками. По полу
— Придется. Потому что всегда будет Робер.
— А ты? — в тихом, неконтролируемом ужасе шипела мать. — Не смей говорить мне, что… Не смей…
Она вырвалась и дикими глазами смотрела на Аньес. Всего мгновение, прежде чем рука дернулась и, замахнувшись, ударила ее по лицу. Аньес не прикрылась. Кожа после пощечины вспыхнула, а она все смотрела, прямо на мать и не отводила взгляда, усталого настолько, что мадам Прево подавилась собственным всхлипом. А затем подалась к дочери и крепко-крепко, так, что обеим не хватало дыхания, прижала к себе.
Они долго еще рыдали, уткнувшись друг в друга, пугая сына и внука, и не могли остановиться. Спать легли вместе, в одной кровати, как в тот день, когда она вернулась из Индокитая, и мадам Прево встречала ее в Бресте. И много-много говорили до самого утра: об отце, об отчиме, о мужчинах, о любви. И еще о том, что Аньес так похожа на лейтенанта Леконта, который погиб на Марне. Нет, не внешне. Но тот ведь так же неумно пропал — сослуживцы его однажды рассказывали молодой вдове, что ее покойный супруг нарочно со своим отрядом сунулся под обстрел, отвлекая внимание немцев при каком-то маневре. Тогда она еще не успела подцепить человека с фамилией Прево и снова считалась завидной невестой.
А наутро мать и дочь проснулись от оглушающей тишины комнаты, в которой даже Робер не плакал.
С того дня в их доме поселилось горе. Оно еще не случилось, они не возвращались к давешней теме. Лишь однажды Женевьева спросила, можно ли что-то сделать, чтобы его избежать, на что Аньес ответила, что не хочет и никому не позволит что-то менять.
Горе устраивалось с ними завтракать и не давало проглотить ни кусочка. Шарлеза, чувствуя и не понимая его природы, помалкивала, и все ее звучание соответствовало общей тональности.
Горе отпечатывалось на снимках Аньес. Теперь она без устали фотографировала мать, сына, себя, кухарку и, проявляя пленки, думала о том, как мало останется после нее счастья.
Горе баюкало Робера, когда он не желал укладываться спать, наверное, тоже растревоженный его зловонным дыханием, которое было так близко, будто оно склонялось над кроваткой.
Горе иссушало их глаза и их души, притаилось в углах квартиры, нежилось в лучах солнца, проникавшего в окна и, не таясь, лакомилось часами и днями, которые тянулись и тянулись в тишине.
Аньес не пыталась искать новую работу. Она не цеплялась за жизнь. Она ничего не хотела, кроме одного — хоть как-то дотянуть до возвращения Анри.
Спустя еще неделю в газетах трубили о том, что в Тонкине была одержана крупная победа экспедиционного корпуса под командованием генерала де Тассиньи, однако, как отмечалось, врага удалось отбросить дальше к китайской границе, а потери среди
Что с Анри — она и вовсе не имела представления. Он обещал не участвовать в боевых действиях. Вот все, что она знала. И еще самую малость — он редкий задира, сам сказал.
В тот же день, когда все столичные печатные издания заполонили события во Вьетнаме, ей неожиданно позвонил Вийетт. Голос его был взволнованным и даже сердитым, но Аньес и ждала чего-то подобного. Если бы не происходящее, она сказала бы, что они оба с ним заигрались. Только это все игрой не было. Они так жили. Она, по крайней мере, точно жила именно так. А теперь ее переломало, и Жером Вийетт еще ничего не знал о том. Он-то был полон сил, не желал мириться с происходившим и едва ли верил в его реальность. Он звонил привычной Аньес, у которой горели глаза и которая четко разделяла, что правильно, а что нет.
— Нам велено залечь на дно где-нибудь подальше от Парижа, — без приветствий и прочей чепухи проговорил он, едва она ответила. — А лучше убраться из страны.
— Кем велено?
— Угадайте.
— Это из-за Тонкина? Нас раскрыли?
— Насколько я могу судить, нет, но явно роют в нужном направлении. Сами подумайте — там столько убитых, парашютистов на аэродроме встретили вьеты. Очень, надо сказать, неласково встретили. Этого просто так не оставят, будут искать.
— Было бы странно, если бы не искали, — хохотнула Аньес и прижала к груди ладонь. Рука была сухой и на удивление не дрожала. Наверное, в ту минуту ей стало впервые за последнее время чуточку легче. И от усталости она приходила к спокойствию.
— Все так не вовремя, — немного по-детски пожаловался Жером. — У меня съемки, а придется рвать отсюда. Нам сутки дали, Аньес, потом мы будем для всех считаться опасными. Даже для своих.
Она сглотнула, пытаясь прикинуть, как можно успеть изменить жизнь за сутки. И то, что она узнавала обо всем от Жерома… ему она верила. Но вместе с тем, сейчас — не верила уже никому. Однако он правильно сказал. Это ей был известен только Вийетт. А ему — кто-то еще. Возьмут одного — посыплются все.
— Далеко собрались? — спросила она, не понимая, что делать дальше.
— Вы считаете, я вам скажу?
— Правильно, не говорите.
Вийетт рассмеялся пусть и с досадой, но будто бы ничего дурного не происходило, ничего страшного, и все это — временно, пройдет. Между тем, у него был только один выход — пока их еще не нашли, уезжать в Испанию, к отцу, тому самому любителю Дорио, разместившему в своем доме штаб нацистов, которых сам Жером ненавидел и против которых когда-то в сорок четвертом тоже боролся, как умел.
Потом смех его оборвался, и он совсем другим, деловитым тоном заявил: