Поездом к океану
Шрифт:
— Ты… пустил корни, Анри, — снова заговорила Аньес. — Вырвать их — обречь тебя на гибель. Для тебя уехать со мной — значит предать. Ты сейчас не понимаешь этого, но потом поймешь и назад уже не сможешь вернуться. А значит, будешь жить и ненавидеть меня. Если у нас есть хоть неделя — мы проживем эту неделю, как если бы это была вся жизнь. Если у нас есть хоть день — мы и им воспользуемся, как всей жизнью. Но на этом все. Потом мы будем каждый сам по себе. По-другому никак.
— Я найду способ, чтобы тебе удалось остаться.
— Не найдешь. Мы оба это знаем. Даже если этот твой друг сделает мне новые документы… создаст новую меня — я все
— Ты снова решаешь за нас обоих.
— Ты решил то же самое. Ты… боишься сейчас признать… но ты решил.
Юбер не пытался ей возразить, потому что возражать было нечего. Он пытался смириться, потому что вынужден был признать ее правоту. Впервые она раскрывала ему свои мысли до самого конца, и они совпадали с его мыслями. Он и не знал, что она так чувствует его, а узнав, должен был согласиться.
В конце концов, мужчина выбирает один раз. Женщину, сторону, дом. И выбрав, уже не отказывается, а принимает последствия.
Потому о том их первом утре они больше не заговаривали. Он написал Мадлен и выслал ей денег на путешествие в Страсбург, оттягивая момент, когда она вернется, и зная, как она будет рада. Отозвал работниц, нанятых в дом. И они остались с Аньес по-настоящему вдвоем и наедине, не представляя, сколько еще продлится это время, когда они жили жизнью, которой никогда уже не случится.
По утрам они вставали рано и до завтрака подолгу гуляли по побережью. Потом Юбер ездил в городок и там покупал продукты, из которых они сооружали незамысловатые обеды и ужины, и женскую одежду, которая ему нравилась. В Требуле считали, что это все для Мадлен, и не задумывались, насколько та пышнее женщины, которой подошли бы выбранные Анри размеры. Ему казалось, он мало баловал Аньес. И если подумать, он совсем ничего не успел, пытаясь наверстать все те годы, которые они потеряли и которые проведут порознь.
Юбер точно знал, за что ему это. Он не верил ни в бога, ни в черта, но очень верил в силу возмездия. Его было за что наказывать. Аньес внешне плыла по течению, но при том заново училась быть собой, еще не зная себя, новую. А он, кажется, знал.
Вечерами они устраивали себе свидания, которых у них почти не бывало прежде. Выбираться с фермы было нельзя, но они устраивали пикники в полуразрушенной башне маяка, пили вино, смотрели на ночной океан, по которому густой рябью прокладывала свои живые дорожки луна, и целовались до шума в ушах. Иногда он играл ей на своей губной гармошке, и она разрешала, хотя и считала, что ему это вредно.
В непогоду они оставались в доме, и тогда он ставил старые пластинки Рины Китти, Лео Маржан, Тино Росси, Жана Саблона, Мориса Шевалье или Катти Ренар. Они танцевали вечера напролет или сидели, обнявшись и болтая без умолку.
Они мало, но крепко спали и не позволяли себе мечтать о том, что и завтра у них будет целый день и не зазвонит телефон, несущий им новости. И плохие, и хорошие, те сейчас разрушили бы их хрупкий мир и означали бы, что пора двигаться дальше.
Но видимо, мир и создан лишь для того, чтобы быть разрушенным. Он запускает процесс самоуничтожения с момента своего зачатия.
Это случилось спустя пять дней их тихого счастья, внутри которого разливалась горечь. Телефон зазвонил. Юбер взял трубку и выслушал сказанное. Что-то проговорил в ответ, но Аньес слов почти не разбирала. Она по его изменившемуся лицу поняла — всё. Теперь все. Сердце, как ни странно, не трепыхалось. Оно передумало умирать. Оно снова билось желанием жить, которое подарил ему Лионец, оторвав кусок от своего, едва ли здорового. Но сейчас — ровно и спокойно оно заранее все принимало.
Юбер опустил трубку и медленно прошел к Аньес. Сел возле нее и тихо сказал:
— Арестован артист Жером Вийетт. Три дня назад — на испанской границе. Его обвиняют в государственной измене и шпионаже в пользу Советского союза, сегодня это всплыло в прессе.
Аньес покачала головой и отстраненно ответила не своим голосом:
— Бедный Жером.
— Нет. Не бедный. Он всего лишь получит свое.
— А я — нет.
— А ты — нет. Если бы не его слава, это стало бы известно позднее. Эскриб прочел… решил, что может быть важно… Ты ведь знала Вийетта.
— Да. Знала. Мы работали вместе, — она подняла подбородок и посмотрела на Анри. Они оба слишком хорошо понимали, что это означает, и что отныне самое главное — дождаться других новостей. От Уилсона. И чтобы они пришли раньше, чем найдут Аньес, которую, возможно, уже ищут.
Юбер неторопливо, но весьма целеустремленно накачивался местным бренди и слушал развеселое пение барышни, кутавшейся в драную шальку и подрагивавшей от холода. Плевать на ее осветленные, как у Джин Харлоу[1], волосы и яркий макияж — на лице был отчетлив отпечаток нищеты и обездоленности. Но даже в маленьком рыбацком городке она прикрывалась шиком из довоенных запасов. Платье, к примеру, наверняка перешито из материнского — шелк старый и даже немного линялый, а фасон нет. Подполковник все еще удивлялся — на черта война стране, в которой до сих пор встречаются подобные женщины? Общество сирот и ветеранов. И еще коммунистов. Ни те, ни другие, ни третьи ему не нравились.
И потому он продолжал вливать в глотку алкоголь и думал, что вечер совершенно пропал, уже лучше бы проводил его дома. Но ведь нет ничего такого в том, чтобы неженатый мужчина торчал в кабаке. Они так условились с Ноэлем. Каждую пятницу Юбер ждет в этом баре. Звонки, как бы там ни было, сейчас представляли некоторую опасность и совсем нежелательны.
Эта пятница по счету была второй. Сколько нужно времени на подготовку бумаг, он имел лишь самое пространное представление. Когда-то давно таким же самым образом они вывозили Маргариту Леманн из Констанца в Кройцлинген — Уилсон через мать, обладавшую широким кругом знакомых, нашел людей, которые изготовили для его немецкой любовницы документы. И при помощи отца-археолога организовал перевозку. Операция была проведена грандиозная, ресурсы и связи задействованы немалые — как раз по Ноэлю и его семейству. Но тогда было проще. После войны с людьми и паспортами творилась жуткая неразбериха, и так много народу числились пропавшими без вести. Человек мог раствориться в толпе, взять любое имя и жить под ним, будто бы он кто-то совсем другой. А тот, кем был, считался погибшим или навсегда потерянным. Кроме того, на Маргариту не объявляли охоты — бывшая школьная учительница никого не интересовала.