Поэзия английского романтизма XIX века

Скотт Вальтер

Во-первых, Сведенборг ни открыл не одной новой истины. Во-вторых, его сочинения — старая ложь.

И вот причина: Сведенборг беседовал с Ангелами, которые любят религию, но тщеславие не позволило ему беседовать с Дьяволами, которые ее ненавидят.

Поэтому Сведенборг повторяет чужие мнения и исследует лишь небеса — но не больше.

И всякий посредственный человек способен из книг Парацельса [19] и Якоба Бёме [20] произвести десять тысяч томов равной ценности со Сведенборгом, а из книг Шекспира и Данте — бесчисленное их множество.

19

Парацельс(наст, имя — Филипп Андреас Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм; 1493–1541) — выдающийся ученый эпохи Возрождения, врач и алхимик, швейцарец по происхождению, скитался по многим странам Европы. Некоторые из произведений, вышедших под его именем, подложны.

20

Яков Бёме(1575–1624) — немецкий философ-пантеист, по профессии сапожник; в конце XVIII — начале XIX в. оказал большое влияние на создателей классической немецкой философии.

Но, так поступив, пусть не скажет, что превзошел своих учителей, ибо он всего лишь держит свечу при солнечном свете.

Памятный сон

Однажды я видел, как Ангел сидел на облаке и перед ним восстал Дьявол в пламени и сказал: «Поклоняться Богу — значит чтить дары его в людях, отдавать каждому должное и больше других любить великих людей: кто завидует и возводит хулу на великих, тот ненавидит Бога, ибо нет во вселенной иного Бога.

Ангел сделался синим, но овладел собой, и сделался желтым, белым, и, наконец, розовым, и с улыбкой ответил:

«О творец Кумиров! Разве Бог не Один? Разве он во плоти не являлся Иисусом Христом? Разве Иисус Христос не дал нам десять заповедей? Разве прочие люди не безумцы, грешники и ничтожества?»

Дьявол ответил: «Растолки безумца в ступе с пшеницей, и безумие отлетит от него. Раз Иисус Христос был самым великим человеком, ты должен любить его больше, чем всех остальных человеков. Подумай же, как он дал свои десять заповедей. Разве не насмехался он над субботою и Богом субботы? Разве не убивал тех, кто убиты во имя его? Разве не отвратил закон

от блудницы? Разве не крал чужой труд на пропитанье себе? Разве не лжесвидетельствовал, когда не стал защищать себя перед Пилатом? Разве не соблазнялся, когда молился об учениках и когда повелел им отрясти прах от ног, выходя из дома того, кто не принял их? Я говорю: добродетель всегда нарушает заповеди. Иисус — добродетель и действовал от души, а не по законам».

И тут я увидел, как Ангел простер свои руки, и обнял пламя, и исчез в нем, и вознесся, как Илия.

Заметь: этот Ангел стал Дьяволом и ныне мой лучший друг; мы часто вместе читаем Библию и находим в ней инфернальный или дьявольский смысл, и мир его узнает, если того заслужит.

И еще у меня есть Библия Ада, и смысл ее мир узнает, хочет он того или нет.

Томление — общий закон для Льва и Вола.

Песнь свободы

1. Возопила Вечная Женственность! Весь Мир услыхал ее.

2. Но брег Альбиона безмолвен; луга Америки далеки!

3. Зыблются Тени Пророчества по озерам и рекам, взывают через Атлантику: Разрушь темницу, о Франция!

4. Золотая Испания, рви оковы ветхого Рима!

5. И ты, о Рим, брось ключи свои в бездну, да канут в вечность.

6. Зарыдай и склони почтенную седину.

7. Ибо новорожденный ужас взяла Женственность в слабые руки и указала:

8. На бескрайних нагорьях сиянья, за океаном — новорожденное пламя восстало пред оком алчного короля.

9. В хмурых снегах и грозных виденьях вороньи крылья взвились над пучиной.

10. Но рука с занесенным копьем горит, рухнул щит; взметнулась рука алчности к вспыхнувшим волосам и отбросила в звездную ночь новорожденное диво.

11. Пламя, пламя с небес!

12. Ввысь, ввысь глядите! Увидь, что творится в мире, о горожанин Лондона! Брось считать золотые монеты, о Иудей, вернись к библейскому ладану и вину! О Африканец! О черный Африканец! (Лети, крылатая мысль, расширь ему разум.)

13. Руки и волосы в пламени, словно вечернее солнце, скрылись в западном море.

14. Нарушен вечный сон древней стихии, с ревом она уносится прочь:

15. Рухнул алчный король, тщетно крыльями бил он; седые его советники, грозные воины, дрогнувшие ветераны средь шлемов, щитов, колесниц, коней, слонов и знамен, крепостей, луков и стрел

16. Мечутся, падают, гибнут! Погребены под руинами в подземельях Уртоны;

17. Всю ночь под руинами; иссякло мрачное пламя, толпятся они вкруг угрюмого Короля.

18. В огне и громе ведет он орды бесплодной пустыней, провозглашает десять вороньих заповедей, но в черном унынии из-под век косится он на восток,

19. Где в златопером облачке утра сын пламени

20. Разгоняет тучи, исчерченные проклятьями, воздвигает столп закона на прахе, выпускает из подземелий ночи коней вечности и возглашает:

ИМПЕРИЯ УМЕРЛА! ОТНЫНЕ СГИНУТ И ЛЕВ И ВОЛК!

Припев

О Жрецы вороньего утра, теперь чернота ваша не смертоносна, не хулите ж сынов веселья! О приемные братья Ворона, — вас он, тиран, именует свободными, — не воздвигайте стен, не скрывайте крышами небеса! О бледный церковный разврат, сойди с пути вольных желаний девства!

Ибо все живое Священно.

1790–1793.

ВИДЕНИЯ ДЩЕРЕЙ АЛЬБИОНА

Перевод А. Сергеева

[21]

У. Блейк. Видение Дщерей Альбиона.

Титульный лист поэмы. 1793 г.

Расскрашенная гравюра на металле.

Глаз видит больше, чем Сердце знает.

21

Видения Дщерей Альбиона. — Поэма издана Блейком в 1793 или в 1794 году, три оттиска относятся к 1815 году; всего сохранилось семнадцать экземпляров. Поэма в известном смысле является продолжением «Книги Тэль» и содержит в первую очередь протест против семейных отношений в современном поэту обществе, сопоставляемых им в символическом плане с рабовладением. Она представляет собой вариацию на тему поэмы Макферсона-Оссиана «Ойтона», героиня которой любит Гола, но обесчещена Данромматом и умирает от стыда во время их поединка. Дщери Альбиона— англичанки, порабощенные обычаями своего времени.

Смысл

Я полюбила Теотормона [22] И не стыдилась, что люблю; Я трепетала в страхе девичьем И пряталась в долине Левты [23] . Я сорвала цветок над Левтою И в путь пустилась из долины; Но грозный гром одежду девичью Ударом надвое рассек.

Видения

Рыдают в рабстве Дщери Альбиона, стон их слышен В долинах и в горах; к Америке летят их вздохи: Там безутешная душа Америки Утуна [24] Бродила по долине Левты и себе в отраду Цветок искала и, найдя, спросила Маргаритку: — Скажи, цветок иль нимфа ты? То вижу я цветок, То нимфу. [25] Разлучу ль тебя с твоим росистым ложем? Златая нимфа ей в ответ — Сорви меня, Утуна! Другой цветок взрастет взамен меня: душа блаженства Бессмертна. — И укрылась нимфа в венчике златом. Утуна сорвала цветок, сказав: — Ты разлучилась С росистым ложем — так сияй же на моей груди: С тобой мне весело спешить, куда влечет душа. И полетела на волнах крылатого блаженства, Над царством Теотормона пустилась в быстрый путь. Но громом Бромион [26] сразил ее; она упала На ложе бурное его и воплем гром пронзила. Воззвал глумливый Бромион: — Взгляни, в моих объятьях — Блудница, и хранят ее ревнивые дельфины! Твоя Америка — моя, мои твой юг и север, И выжжено мое тавро на черных детях солнца. Они не ропщут и покорны моему бичу, Их дочери дрожат меня и уступают силе. Бери мою наложницу, храни мое дитя — Ты через девять месяцев его получишь в дар! Но потрясенный Теотормон отгоняет бурю, И волны темной ревности спешат к прелюбодею. Спиной к спине в пещерах Бромиона страх и срам. Пред входом, слезы затаив, упорный Теотормон; У ног его, как волны на пустынном берегу, Вскипают голоса рабов; их продают за деньги, В монашеские норы загнала их злая похоть — Ее, как лаву, непрестанно изрыгают горы. Утуна слез не льет, не может: слезы в ней иссякли; Но тело снежное ее трепещет от стенаний, Она к себе скликает Теотормоновых птиц: — Ко мне, Орлы, владыки звонких токов неба! Когтями рвите грудь мою и обнажите душу, Чтоб образ Теотормона запечатлелся в сердце. Орлы слетелись и когтили жалобную жертву; Сурово улыбнулся Теотормон, и Утуна В душе своей запечатлела горькую улыбку — Так солнце после бури отражается в реке. Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны. — Зачем рыдает у пещер мой грозный Теотормон, Зачем душа Утуны тщетно молит о спасенье? Восстань, о Теотормон, ибо деревенский пес Залаял пред рассветом, соловей окончил песню, И жаворонок шелестит во ржи, и возвратился С добычею Орел, и поднял клюв к востоку, И стряхивает прах с бессмертных крыльев, и зовет Медлительное солнце. Пробудись, мой Теотормон, Меня пятнала тьма, но ночь прошла, и я чиста. Мне говорят, что только ночь и день могу я видеть, Что пять моих убогих чувств мою замкнули душу И заключили в тесный круг мой беспредельный разум, А сердца моего горящий шар низвергли в Бездну: Мне говорят, что я навек отторжена от жизни, Что утром для меня восходит туча, а не солнце, И вечером ступаю я не к ночи, а к могиле: Мой Теотормон мне не внемлет! Для его души Что свет — что тьма: ночь вздохов или утро свежих слез. Лишь Бромион с усмешкой слышит мой унылый стон. Что заставляет кур бежать от ястребиной злобы? Что заставляет голубей искать дорогу к дому, А пчел роиться в улье? Разве мыши и лягушки Не обладают зрением и слухом? Отчего же Их нравы, обиталища и радости различны? И отчего осел упрям, и отчего верблюд Покорен человеку? Оттого ли, что у них Есть зренье, осязанье, обонянье, слух и вкус? Нет, ибо тем же наделен равно и тигр и волк. Спроси червей о тайне гроба, отчего они Живут среди костей? Спроси коварную змею, Откуда в ней смертельный яд; затем орла спроси, Зачем он любит высь и солнце; и тогда открой мне Издревле затаившиеся мысли человека. Когда бы Теотормон обратил ко мне свой взор, Я не стенала бы весь день, всю ночь бы не стенала. Да есть ли грех на мне, когда во мне твой чистый образ? Всех слаще — плод, в котором червь; душа, в которой горе; Ягненок, на котором дым костра; и яркий лебедь У красных берегов реки бессмертья. Я омыла Крыла

свои и тороплюсь прильнуть к твоей груди. Прервал свое молчанье Теотормон и ответил: — Скажи, что значат свет и тьма в земной юдоли горя? И что такое мысль и какова ее природа? И что такое радость, где она, в каких садах? В каких потоках скорбь струится, на какие горы Упала тень тоски и где влачат свой век страдальцы, Кого дурман трудов спасает от самоубийства? Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль, И где живет былая радость и минувшая любовь? Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья, И я смогу перенестись сквозь время и пространство И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе? Куда ты улетаешь, мысль, в какой далекий край, И если возвратишься в этот бедствующий мир, Что принесешь ты на крылах — росу, бальзам и мед Иль яд из водяных пустынь, из вражеских очей? Тут Бромион сотряс свои пещеры грозным криком: — Ты видишь древние деревья и на них плоды — Узнай же, что деревья и плоды произрастают Для чувств, не ведомых поднесь; что под всесильной линзой Предвидятся в иных мирах, морях и небесах Такие твари, о каких не мыслил открыватель. Знай: войны на земле ведут не только огнь и меч; Знай: бедствия несут не только нищета и скорбь, Равно как счастье — не одни богатство и довольство! Пойми же: не один закон для льва и для осла; Нет вечного огня, равно как вечных нет цепей, Способных призрак жизни отрешить от вечной жизни! В молчании Утуна протомилась день и ночь; Когда же вновь настал рассвет, то вновь она взмолилась. Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны. — О Уризен, творец людей, [27] небес немудрый Демон, Вотще ты людям дал свой образ: поглощают слезы Их радость! Разве ты не породил иную радость — Святую, безграничную, бессмертную Любовь? Но разве алчный рот скупца не презирает щедрость? И разве узкий глаз не отвергает бескорыстья? Возьмешь ли ты в советчики мартышку? Дашь ли детям В учители собаку? Не одной и той же страстью Подвигнуты и те, кто отгоняет жалких нищих, И те, кто отвращается от злых ростовщиков. О, разве щедрый на дары поймет восторг торговца? И разве горожанин знает муки земледельца? И разве с ними схож тупой наемник с барабаном — Он превращает ниву в пустошь и, горланит песни! Какие разные у всех миры, глаза и уши! Как смеет пастор требовать даров у хлебопашца, В какие сети и силки он ловит прихожан, Как в души их вливает отвлеченные понятья И загоняет в дебри одиночества и страха — И строит храмы и дворцы, достойные царей! Каким заклятьем юную неопытную деву Он сочетает с ненавистной старостью? Должна ль В цепях усталой похоти она прожить всю жизнь И мертвенными ледяными думами завешивать Прозрачный небосвод своей весны, сходить с ума, И вянущие плечи подставлять бичам зимы, И по ночам кружиться в колесе притворной страсти, И с отвращением рождать незрелых, нежеланных Детей, подобных серафимам, но в людском обличье. Нечистым семенем они зачаты ради смерти — Как им любить родителей, как им ценить свой труд, Когда в их робкие глаза вонзились стрелы дня? Скулит ли кит голодным псом у твоего порога? Вдыхая воды океана, может ли он чуять Добычу высоко в горах, и так же ли, как ворон, Он видит облака и, как стервятник, мерит небо? Паук плетет ли паутину над гнездом орла? При виде полных закромов порадуется ль муха? Нужна ль орлу земля и все подземные богатства? Зато их знает крот, о них тебе расскажет червь — Не он ли воздвигает столп над рыхлой почвой тленья И вечный свой дворец в несытых челюстях могил? Не на пороге ль гроба надпись: «Человек, познай Блаженство и верни себе младенческую радость!» Младенчество! Бесстрашное, счастливое, святое, Ты жадно жаждешь радостей и льнешь к груди блаженства. Невинность! Честная, открытая, ты страстно ищешь Восторгов утра и вкушаешь девственное счастье. Кто научил стыдливости дитя ночного сна? Проснувшись, не предашь ли ты свои простые тайны, Иль вовсе не проснешься ты, когда спадет завеса? Тогда ты выйдешь в мир суровой лицемерной девой, И девственную радость будешь уловлять силками, И заклеймишь ее блудницей, и продашь за деньги В ночи, в молчании, без шепота, в притворном сне. Святые звезды и высокие мечты взирают На дымный пламень, вспыхнувший однажды чистым утром. О Теотормон, ты ли жаждешь скромности поддельной, Искусного, опасливого, злого лицедейства? Коль так, твоя Утуна — шлюха, девственная радость — Распутница, а сам ты, Теотормон, — бред безумца. Ужель я — хитрая рабыня набожной корысти? Нет, я не такова: я дева и лечу мечтами Навстречу радости и счастью. На восходе солнца Открытые глаза мои в согласии счастливом, А вечером, усталая, я нахожу отраду На тихом берегу реки в покое и приволье. О, миг восторга! Миг восторга! Вожделеет дева, Чтоб юноша ей чрево пробудил для наслажденья В укромной тишине, — иначе юность под замком Разучится рождать детей и мыслить милый облик В тени стыдливых занавесей на немой подушке. Зачем ты ищешь благочестья? Разве в нем награда За годы воздержания и самоотрицанья? Ты презираешь грубость плоти и зовешь к безбрачью, В котором тьма пронизана роением желаний? Будь проклят, Породитель гнусной Ревности! За что На Теотормона ты наложил свое проклятье? Пока мои сияющие плечи не померкли — Я — тень, рыдающая у границ небытия. И я зову: Любовь! Любовь! Счастливая Любовь, Счастливая, свободная, как ветер на вершинах! Не ты, Любовь, туманишь ночь — сомненьем, день — слезами, Не ты сетями старости неволишь человека, И он уже не видит плод, висящий перед ним. Не ты, но Себялюбие, скелет с горящим взором, Ревнивый сторож над чужим холодным брачным ложем. Но дев нежносеребряных и жаркозолотых В силки из шелка или в западни из бирюзы Утуна для любимого уловит, и сама, Счастливая, увидит их счастливое соитье, Их прихотливую игру с тобой, мой Теотормон. Горя желаньем, словно первый алый луч рассвета, Утуна будет созерцать чужой восторг, и Ревность Не омрачит ей, бескорыстной, небеса Любви. Сойдет ли солнце в праздничных одеждах в подземелье, Где скряга прячет золото? Опустится ли тучка На каменный порог его? Увидит ли злодушный Лучи добра, что расширяют очи состраданья, Или, как вол, пойдет он по привычной борозде? Ужели благотворные лучи бессильны против Совы, Летучей Мыши, Тигра и Владыки Ночи? Морская птица прячется в ненастном зимнем ветре, Змея к себе приманивает золото и жемчуг, А злаки, звери, птицы, люди вечно жаждут счастья. Восстаньте ж и зачните песнь младенческому счастью! Восстаньте ж для блаженства, ибо все живое свято! Так стонет дева каждым утром, ибо Теотормон Напрасно спорит с грозными тенями океана. Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.

22

Теотормон— символ желания, которое, будучи подавленным, превращается в ревность. Имя его произведено от слов «теон» (бог) и «тора» (закон). Его противоположностью является Бромион— символизирующий в поэме закон, господствующий в человеческом обществе; то есть противопоставляются «божеский» и «человеческий» законы.

23

Левта— символизирует дозволенную обществом плотскую любовь, которая в поэме оборачивается насилием; является эманацией Бромиона.

24

Утуна— символ разбитой любви, идеал физической свободы; в этом смысле названа «Душой Америки» — намек на Войну за независимость; Утуна — эманация Теотормона.

25

То вижу я цветок, // То нимфу. — Характерное для Блейка «обнажение» двоякого смысла поэмы: указание на то, что «сюжетное произведение» одновременно является и аллегорией.

26

Бромион. — В других поэмах Блейка символизирует Разум, здесь — людской закон, понимаемый как нечто бесчеловечное; тот же дух, который порабощает женщину (Утуну), порабощает негра (Теотормон, придя к его пещере, слышит голоса рабов). Таким образом, Бромион — дух рабовладения.

27

Уризен, творец людей— один из самых многозначных символических образов в поэмах Блейка, имя его, по-видимому, следует понимать как «Your Reason», то есть «ваш разум». По другому толкованию, оно произведено от греческого «Уридзейн» (ограничивать) (ср. слово «горизонт»). Возможны также производные от имен Уриен (ср. «Сын Уриена-короля»: «Ивэйн» Кретьена де Труа, т. 22 БВЛ или же «Замок семи щитов» Вальтера Скотта, см. наст. том, с. 145) и Уриэль (имя одного из архангелов).