Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

Вильно для Гольдшмидта «древний город Гедимина» (11) и столица литовских князей. Как и другие авторы, он перечисляет отличительные черты города:

Со всеми твоими кривыми улицами, улочками и площадями, …Словно средневековый лабиринт. (11) Дома Построены без плана, без порядка, Довольно случайно и без украшения, Безо всякой симметрии! — и все же так гармонично! (11)

В этой гуще и запутанности спускающихся к Вилии домов взгляд фиксирует нижнюю границу городского пейзажа: город у реки. Появляется

простор и перспектива, которая уводит довольно далеко:

Вилия — Тихая, скромная, чистая. Как когда-то ее далекий брат Шиллоах. (12)

Затем взгляд поднимается ввысь и выхватывает главную вертикаль:

Царственная Замковая гора Одна господствует над всем ландшафтом. (12)

И далее все описывается как видимое с этой высокой точки: у подножия горы сады (они перечислены), а на другой стороне Вилии «старый памятник нашего бытия» (12) — еврейское кладбище. Упомянуты похороненный здесь гер-цедек Потоцкий, Виленский Гаон, который «нес в себе целый мир» (13). Дальше — рощи и леса, скрупулезно перечислены пригороды и окрестности: Иерусалим и Вифлеем, Бельмонт, Литовская Швейцария, Закрет, Бурбишки и Зверинец (14). Однако автор сосредоточивается на послевоенном городе:

Тихая печаль царит на твоих улицах, Боль спустилась в переулки, И сердце сжимается от слез. (14)

Поэма построена на смене визуальных планов: верх / низ (в соответствии с этим и смена красивых пейзажей, и перечисление бедствий). Автор вновь представляет город с высокой горы, охватывая его целиком:

Горы, долины, на них И среди них ты построен, Как и тот древний восточный град, Что дал тебе свое имя. (15)

Так же как Вилия названа сестрой Шиллоаха (некогда полноводного потока в Иерусалиме, со временем приобретшего символический смысл в литературе), сближаются автором и сами города, Иерусалим и Вильно, чье сходство мотивируется здесь топографически. Очарование красоты помогает «забыть свою боль» (15) и вновь говорить о любви к Вилнэ и невозможности с ним расстаться «первому и единственному его еврейскому певцу», как автор себя называет, потому что этот город ему «дорог как возлюбленная» (16). Введение скрытых имен Иерусалима (Сиона) и Шиллоаха переключает окончание поэмы в иную тональность: ориентирует на жанр еврейской поэзии, известной с раннего Средневековья (например, Иегуды Галеви). Это сиониды, т. е. песни тоски по Сиону (выражение страстного стремления в Эрец-Исраэль — Страну Израиля, и нерешительность перед тем, что там ожидает; описание пути и другие мотивы; переселение понималось как исполнение воли Всевышнего). Однако у Гольдшмидта этот главный мотив сионид переключен на Иерусалим Литовский.

Гольдшмидту импонирует преимущественно непосредственный сенсуалистский способ описания. С высоких точек город здесь предстает единым, а «выступающие» части привносят сходство со старинными картами.

Еще одна небольшая поэма, «Вилнэ», написана Сарой Рейзен (1885–1974), детской писательницей и переводчицей, происходившей из известной литературной семьи [314] . Тот же ключевой мотив «люблю» служит для выражения спонтанного чувства, как бы детского, свободного от культурной подоплеки:

314

Отец писательницы Калман Рейзен (1848–1921) писал прозу и стихи; её старший брат Авраам (1876–1953) — также прозаик и поэт, журналист; лингвистом, историком литературы и журналистом был и младший брат Залман (1887- между 1939 и 1941?), статья которого помещена в упоминавшемся альманахе YIVO.

Я не много о тебе читала, Не изучала твое прошлое, Не задумывалась о будущем, Но я тебя люблю! [315]

К

основным из указанных выше мотивов добавляется «домашность», покой (22). Появляется также новый мотив: имя (города) словно песня, — который часто варьируется в польской и литовской поэзии о Вильно. У Сары Рейзен центральной становится тема праведников и подвижников: треть поэмы посвящена делам скромной и небогатой Двойры-Эстер (Гелфер, 1817–1907) [316] , всю жизнь вместе с мужем помогавшей бедным женщинам. В заключение сказано о том, что в Вилнэ можно услышать много рассказов о прекрасных людях; автор поэмы, таким образом, и сама вписывается в эту традицию своим произведением.

315

Reyzen S. Vilne // Yidishe Vilne in vort un bild. P. 22.

316

Ibid. О Двойре-Эстер Гелфер см.: Lempertas Izraelis. Litvakes. Vilnius, 2005 (на англ. яз.). P. 61–62; Литовский Иерусалим в иллюстрациях и документах / Собр. и сост. Л. Ран. Т. 1. Нью-Йорк, 1974 (на идиш, иврите, англ. и русск. яз.). С. 173.

А. Гродзенский в сонете «К Вилнэ» говорит об одиночестве, которое не тяготит в этом городе:

…Мне хорошо в твоей тесноте. …Буду читать на твоих кирпичах о времени и об ушедших мечтах. (24)

Молодые поэты облекают свои размышления о городе в сложную форму: у Лейба Стоцкого это цикл из трех сонетов «Вилнэ» (1924). Точка обзора заявлена сразу, в подзаголовке: «Со старой Замковой горы». Стихи романтические: мотив древних руин замка Гедимина, «где старые легенды», а в единственной башне проступает облик седого старца с морщинистым лбом, мудрого свидетеля прошлого, что сближается и с отождествлением человека и архитектуры (описание с помощью архитектурных деталей) в разных виленских литературах, и с мотивами литовской поэзии 1930-х годов. Оваиваются романтические клише, с помощью которых передаются впечатления и представляется город как идеал:

Смешались по-братски купола церквей, Готические островерхие башни костелов И плоские крыши синагог.

Автор видит город единым для всех, и примета еврейского Вилнэ распространяется им на город в целом:

От всех опасностей тебя хранит Благословение Гаона [317] .

Другое стихотворение Стоцкого, «Виленское гетто» (1930), словно концентрирует основные мотивы опять же в романтическом ключе:

317

Stockij L. Vilne // Yidishe Vilne in vort un bild. P. 28.

Я бродил по старым еврейским улочкам, Фантастически запутанным, узким и изогнутым, И странная грусть охватила мое сердце. …Огонь того вечного света [Торы] влился в мое сердце И зажег в нем пониманье старины, Огонь тот разгорается в моей груди. …Как иероглифами расписанные свитки Из желтого папируса Взирают на меня потрескавшиеся кирпичи, Давних времен преданья. …И стены древние кривящихся домишек Уже отмечены исчезновения печатью. … И на душу мне навалилась тяжесть От прошлого, что плесенью покрыто, От гетто простоты святой… [318]

318

Yidishe shtime.1930. № 127.