Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

Это стихотворение написано позже, но надо заметить, что здесь Стоцкий парафразирует поэму Моше Кульбака (о которой сейчас и пойдет речь), переместив всю образность другого поэта в романтический регистр.

4. Моше Кульбак

В судьбе и творчестве Моше (Мойше) Кульбака (1896–1937), поэта, прозаика, драматурга, многое связано с Вильно. Здесь вышла его первая книга стихов «Shirim» (1920; «Стихи») и значительная часть произведений (хотя первое стихотворение «Звездочка» («Shterndl», 1916), ставшее народной песней, появилось в Ковно). Кульбак жил и работал в Вильно в 1919–1920 гг., а затем после поездки на некоторое время в Европу (в 1920–1923 гг. жил в Берлине) вернулся и в 1923–1928 гг. преподавал в учительской семинарии и в Еврейской гимназии. Его ученики сохранили благодарную память — в частности, о его удивительной способности экспромтом перевести «с листа» понравившееся ему стихотворение на идиш (в воспоминаниях Даниэля Каца рассказывается о таком переводе с польского) [319] . Отрывки из мемуаров учеников Кульбака, живущих в разных странах, приводит также в своем очерке о поэте израильская писательница Шуламит Шалит. Она пишет: «Кто-то назвал его романтиком, прочно стоящим на земле. Ему доступны были все литературные жанры, во всех он проявил себя щедро и оригинально. Наряду с чистой лирикой, которая поднимала читателей и слушателей на небесные выси, есть разящие, жесткие стихи, как будто высеченные болью по живой плоти..» [320]

В Вильно Кульбак создал семью, и у них с женой Женей (Зельдой) родился сын Эля (Илья; он убит фашистами в 1942 г.). В Вильно его любили и ценили, но в 1928 г. он уехал в Минск. Тому были свои причины: во-первых, в Белоруссии жила вся их большая семья (Кульбак родился в местечке Сморгонь Гродненской обл.), его звали друзья, да и он еще верил в возможность справедливого общества — казалось, в Советском Союзе открываются новые перспективы; были и какие-то проблемы с получением польского гражданства [321] . В 1930-е годы вышло еще два сборника его стихов, книга прозы, публиковались отдельные произведения. А в 1937 г. Моше Кульбак был арестован, обвинен в шпионаже и расстрелян. Факт расстрела и дата гибели долго скрывались властями (даже после реабилитации поэта в 1956 г.), до 1989 г. у семьи не было документального свидетельства… По этой причине в различных публикациях о Кульбаке до сих пор порою встречается неверная дата, но дочь поэта, Рая Моисеевна Кульбак-Шавель, хранящая память об отце, составила специальную справку-уточнение. Рая Кульбак, а также внучки и правнуки поэта живут в Израиле. А в Вильно в 2004 г. память Кульбака увековечена мемориальной доской на доме, где он жил, — на ул. Karmelitu (Кармелитов), д. 5. Вернулась в этот город и поэма «Вилнэ» — в 60-ю годовщину гибели поэта в 1997 г. его поэма издана на семи языках: в оригинале и в переводах на литовский, польский, русский, английский, немецкий, французский.

319

Kac D. Na krawiedzi "iycia. Mojsze Kulbak. Zydowski poeta, prozaik, dramaturg. Warszawa, 1993. S. 31.

320

Шалит Ш. На круги свои. Литературные страницы на еврейскую тему. Иерусалим, 2005. С. 166.

321

Kac D. Na krawiedzi "iycia. Mojsze Kulbak. S. 70–75. Уточнено P. Кульбак.

Поэме о Вильно предшествовала символико-романтическая поэма 1919 г. «Город» («Di shtot»), в которой описан город из железа и камня, большой и шумный; поэт говорит о своем одиночестве, о тоске по просторам полей и лесов, о которых напомнили ему увиденные на окне хризантемы.

Каменное молчание нависло над городом, и огромные дома опускаются на колени, и спят, как верблюды, усталые после перехода, и домам снятся сны [322] .

322

Kulbak M. Oisgeklibene Shriftn. Buenos Aires, 1976. P. 679 (Избранные сочинения).

В этой поэме, вписывающейся в урбанистическую тематику литературы на идиш того времени, поэт пишет о вторжении города во внутренний мир человека, он предпочитает темные, серые оттенки — свет луны, ночь, предрассветные сумерки и легкие краски рассвета.

В поэме «Вилнэ» (1926) поэт воссоздал необычный, странный город. Он читал его, словно разворачивая постепенно свиток (традиционный еврейский образ, восходящий к книгам Пророков), причем важными мотивами поэмы становятся псалмы, молитва, напев (мелодия). Кульбак использует для воплощения своего образа города некоторые уже ставшие традиционными мотивы (как и Шнеур, например); но здесь они, хотя и сохраняют узнаваемые источники, однако складываются в совершенно иную картину, воссоздаются в ином контексте и на другом (хотя тоже еврейском) языке. В первой главе сосредоточены все основные мотивы, которые будут варьироваться и развиваться в поэме далее (всего в поэме шесть небольших глав по 17 строк; в первой главе их 18):

1 По стенам твоим ходит кто-то, закутавшись в талес, 2 Ночью над городом он одинок и печален. 3 Слышит он: старые вены клойзов и проходных дворов [323] 4 Бодрствуют и звенят, как усталое, запыленное сердце. 5 Ты — Псалом из железа и глины, 6 Молитва — каждый камень, напев — каждая стена. 7 Когда луна льет свет в каббалистические улочки, 8 И высвечивается твоя нагая холодно-безобразная красота. 9 Печаль — твоя радость, радость глубоких басов, 10 В хоре капеллы, твои праздники — похороны, 11 И утешение — ясная, светящаяся нищета, 12 Точно тихие летние туманы на окраинах. 13 Ты темным амулетом вправлен в Литву, 14 Древними седыми письменами лишайника и мха. 15 Свиток — каждый твой камень, пергамент — каждая стена, 16 Перелистываются тайно и открываются в ночи, 17 Когда на старой синагоге водонос окоченевший 18 Вскинул бороду, стоит и считает звезды [324] . (Текст поэмы дается в нашем подстрочном переводе.)

323

Клойзы, мн.ч. от клойз — у европейских евреев помещение (как правило, при синагоге) для изучения Талмуда и раввинистической лит-ры; в некоторых случаях клойз бывал и домом молитвы.

Думается, что слово «проходные дворы» (durchhoifn), хотя и употреблено Кульбаком во множественном числе, включает в себя (наряду с общим смыслом — «дворы») в подтекстовом слое и образ определенной виленской реалии еврейского квартала: Durchhoif — рынок для бедных, помещавшийся в большом проходном дворе. Это воплощение нищеты, тесноты, убожества. Неподалеку находился и один из клойзов. Все это имеет соответствия в содержании поэмы. Виленский Durchhoif описывает Люси Давидович в своих воспоминаниях: Damdowicz L. S. From that Place and Time. A memoir 1938–1947. N.Y.; London: W. W. Norton and Co., 1989. P. 145–146.

324

Подстрочный перевод мой. Kulbak M. Vilne // Kulbak M. Oisgeklibene shriftn. Buenos Aires, 1976. P. 50–53. (Избранные произведения).

Начало поэмы определенно ориентировано на Псалмы: «Вот, не дремлет и не спит страж Израиля» (Пс., 121:4) и Пророков: «На стенах твоих, Иерушалаим, Я поставил стражей…» (Ис., 62:6;

примеры можно множить). Талес (или на иврите — талит) — четырехугольная накидка с кистями, необходимая еврею во время молитвы и в некоторых особых ситуациях. Ночью, вечером талес накидывают крайне редко — к примеру, в Судный день (Yom ha-Kipurim), что, возможно, имеет значение для поэмы Кульбака.

Отметим в подтексте явственную цитату из Михи Йосефа Лебенсона, строки о Иерусалиме из его поэмы «Соломон и Экклезиаст» («Shlomo u-Kohelet»,1851):

Это страна поэзии совершенной красоты. Каждый камень — свиток, каждая скала — скрижаль, И в венце Вселенной это сверкающий камень, Она учит прекрасному и возвышает [325] .

У Кульбака цитатный план углубляется и расширяет контекст поэмы, в том числе и непосредственно библейскими образами. Подобие, и даже тождество города и свитка, является, как можно видеть, центральным мотивом образа Вильно в еврейской поэзии (но встречается оно не только в еврейской). Эта метафора органична в уподоблениях Вильно Иерусалиму, постоянно угадывается за ней и мотив главной книги — Торы, которая в еврейской литургии присутствует исключительно в виде пергаментного свитка. Употребленное здесь Кульбаком слово sefer означает и свиток, и (позднее) книгу. Наряду с национальной традицией, в творчестве и Шнеура, и Кульбака, и других поэтов начала XX века не могла так или иначе не проявиться также традиция европейской и русской литературы, в которых уже давно существовала метафора «город — книга». Напомним: «Роман Гюго открыл всю глубину метафоры „город — книга“ и воспел восторженным гимном параллелизм зодчества и книгопечатания: гранитные страницы, мраморный алфавит, каменные летописи и соборы Шекспира, мечети Байрона, Вавилонскую башню всемирной литературы» [326] .

325

Lebenson M. Y. Poemot, shirim liriyim ve-tirgumim. Tel-Aviv. P. 8. (Поэмы, лирические стихи и переводы. Тель-Авив, б/г).

326

Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…». М., 1987. С. 300. О «текстуализации» архитектуры, о метафоре книги и всего круга образов и смыслов, связанных с книгой, книгопечатанием и т. п. в описаниях города, см.: Тименчик Р. «Поэтика Санкт-Петербурга» эпохи символизма/постсимволизма // Семиотика города и городской культуры. С. 118–121.

В поэме Кульбака (как ранее у Шнеура) появляется и водонос, вполне традиционный реальный местечковый персонаж, у Кульбака, однако, осиянный мистическим светом. Водоносы действительно существовали в Вильно как профессия, была у них и своя синагога; остались они и в литературе: например, в очерках писателя и библиографа, сотрудника библиотеки Страшуна Хайкеля Лунского (1881 — между 1941–1944?), помещенных в альманахе, о котором шла речь выше. Его герой — загадочный человек, углубленный в книги, тайный благотворитель, прослывший каббалистом: «Водонос имел странное стремление покупать книги… Еще большим было его устремление изучать эти книги» («Водонос», идиш) [327] . В ином плане «водоносом» является и синагога: Тора, ее изучение нередко уподобляются живительной, чистой воде. Таким образом, водонос перестает быть лишь символом бедности и социальных низов.

327

Lunsky Н. Der Vasertreger // Yidishe Vilne in vort un bild. P. 30. О синагоге (клойзе) водоносов: Lunsky Н. Vilner klojzn, di Jidishe gas un der Shul-hojf. Vilne, 1920. Z. 57 (Виленски клойзы, Еврейская улица и Синагогальный двор).

Два стиха в конце первой части о странном водоносе, считающем звезды с крыши синагоги (как бы отсылая, вольно или невольно, к устремленным ввысь персонажам Марка Шагала, так же как и «зеленый еврей», «синий ученик» далее), являются в поэме Кульбака также и завершающими: эти строки повторены и выделены как самостоятельная шестая часть произведения, что имеет, конечно, свой смысл.

Отметим здесь же и некоторые аспекты контекста поэмы. Поэзия на идиш 1910-1930-х гг. черпала богатую образность из еврейской традиции, однако стремилась напитать ее новыми средствами выражения, воспринятыми из европейской литературы. Тема мегаполиса развивалась, к примеру, и в американской еврейской литературе (на идиш) и искусстве первой трети XX века [328] . Эта поэзия черпала вдохновение также и в творчестве экспрессионистов, развивавших урбанистическую тематику, что отразилось в поэмах Кульбака «Город» и «Вилнэ». Переклички со стихами о водоносе, считающем звезды, есть, например, в стихотворении Пауля Цеха «Дома глаза раскрыли…» (1914):

328

Казовский Г. Штетл versus мегаполис в творчестве еврейских поэтов и художников в Америке // Зеркало (Тель-Авив). 2002. № 17/18.

А людям надо лица запрокинуть, Смотреть на серебристый звездный свод, И каждый пасть готов, как зрелый, сладкий плод. (Перевод Ф. Сологуба) [329]

Общие мотивы с началом поэмы Кульбака обнаруживаются и в стихотворении Георга Гейма «Призрак войны» (1911):

Городскую рябь вечерней суеты Охватила тень нездешней темноты. Пенившийся рынок застывает льдом. Все стихает. Жутко. Ни души кругом. Кто-то ходит, веет в лица из-за плеч. Кто там? Нет ответа. Замирает речь. Дребезжа сочится колокольный звон. У бород дрожащих кончик заострен. (Перевод Б. Пастернака) [330]

329

Мастера поэтического перевода. XX век / Подгот. текста и примеч. Е. Г. Эткинда и М. Д. Яснова. СПб., 1997. С. 75.

330

Там же. С. 300.

Отметим, учитывая сказанное о городе-свитке, городе-книге, и другие мотивы: город как живое существо, каббалистический (мистический) свет, нищета, связь с туманной, болотистой Литвой; настроение печали, грусти; цветовая гамма — серые, светящиеся серебристые тона. Все это будет повторяться как лейтмотивы далее (как и некоторые слова), привнося и подчеркивая важные смысловые звенья. Архитектоника поэмы очень стройна и отличается строгой завершенностью. Хорошо заметно в поэме соединение в образе Вилнэ духовного начала (соотносимого с рядом уподоблений псалмам, молитве, напеву, амулету, свитку, пергаменту) и образов материального и телесного мира — железа и глины, нищеты, лохмотьев, мокрых стен и др. Все это ведет к стилистике оксюморона, на которой строятся и глава, и вся поэма («безобразная красота», радость — это грусть, праздники — это похороны, утешение — нищета). Контрастная стилистика создает неожиданный «город-оксюморон», единый в своей яркой семантической контрастности.