Поэзия рабочего удара (сборник)
Шрифт:
По небу с молнией к нам подплывали грозовые тучи, и грянули громом раскатистым, бодрым, призывным – весенние новые звоны.
Эти дни*
Эти дни все ходил я по залитой солнцем столице.
Мне хотелось найти дорогие слова, мне хотелось смотреть дорогие места, мне хотелось услышать родные напевы.
Пролетала игра шаловливой волны. И к реке побежал я широкой. Думал блеском скорей огневым переливы поймать, переслушать
Но гудела отчаянным горем толпа.
На плотах, на челнах шевелились багры,
окунулись в волнах водолазы.
С мостовых перестроек сорвались леса,
и бригаду рабочих сожрала река,
схоронила в холодных глубинах.
Кто-то плакал, молился, с низов запевали прощальные песни…
Тихий плач разражался в рыданье, мольба разбивалась в безверье.
Поднималося по небу дивное солнце, но вставал и взвивался прокованный склепанный мост, закрывал от работников солнце.
А по мосту плавно, размеренным шагом тянулись беспечные пары; гуляли, катили на быстрых моторах тузы. Бинокли, лорнеты сверкали в руках, все гадали по резвым красивым волнам: чья пройдет, чья возьмет на сегодняшних скачках.
Я рванулся тогда в наш рабочий квартал, рассказать я хотел, что видал под мостом, на мосту.
Но раздался шальной оглушительный взрыв: прорвались, понеслись и вонзились в соседние стройки каменья.
Дорогих и родных сыновей и отцов не узнать, их останков в могилу никак не собрать.
И как будто рабочий квартал целиком застонал, весь окутался дымом печали.
Собралась, загудела, как гневное море, толпа, и к сверкавшим вдали золотым переливам дворцов закричали: за что?
А по городу дико неслись лихачи с седоками к развратнице-бирже.
– Падение ценностей! Взрыв на заводе! – ехидно кричали дельцы.
– Наши акции в гору идут, ситуация твердая. Эй, покупайте, – задыхались в игре конкуренты.
Ну, проклясть бы, пронзить тебя словом несказанным, жгучим, расплавленным, проданный золоту мир!
Осенние тени*
Промчалось быстро для кого-то лето, полное мечты, игры волнующих волшебных снов.
Для нас, для забастовщиков, оно тянулось бесконечно. Как призраки бескровные, вставали и ложились дни.
Надежды были скованы безжалостной нуждой.
Костлявый голод неустанно шлялся по пустым полураспроданным жилищам. Лишь иногда он хоронился в туманах едких опьяненной, с горя одурманенной толпы.
Все злились, стали желчные, переругались. Доходили до битья. Грозили смертью.
Я помню этот крестный ход наш на последнее собранье. Задушенные горем шли мы кончить забастовку.
В лесу сидели мы, как проданные на убой, ненужные худые клячи.
Я помню налитые кровью и безумные глаза.
Я
Я помню, как товарищ зарыдал на полуслове.
Я помню, вопль отчаянный пронесся в глубине толпы;
толпа тогда как будто что-то светлое, родное схоронила и замерла в ужасных ожиданьях.
На дальних, на лесных опушках зазвенели было переливы юных песен, но скоро оборвались и забылись.
Пронзенные отравой жизни, поруганьем, пошли из леса молча мы к проклятому бездушному заводу.
Но улыбнулся улыбкой жадной капитал, он нам локаут приготовил.
С тех пор, приговоренные к голодной смерти, все ходят под дождем, по мутным лужам, осенние, оброшенные тени.
Лишь только свет, выходит милый Гриша, все распродавший и раздавший все за время забастовки.
Он в тонком пиджаке, не высохшем еще и за ночь.
Стучит зубами и с больной улыбкой захотел шутить со мной и говорит: «Пойдем на пару свататься к невесте-речке».
А вот другая тень. Бежит проклявший мир, и капитал, и труд, бежит Антон «Непьющий».
Сорвал с кого-то, знать с студента, на двухсотку. Дрожащими руками он швырнул сидельцу деньги и не пил, а… пожирал проклятую сивуху. А после – целый рой бессвязных, злых, ужасных слов, кому-то вверх грозящих взглядов и жарких и отравленных дыханий.
К полудню выползает на шоссе малютка Шура. Ему как будто нет и четырех. А уж знакомо, боже, как знакомо горе жизни! С серьезными глазами охает, идет, качается и чуть не поскользнется и не рухнет он в канаву. А мать, иззябшая с семьей в сырой квартире, ждет и не дождется своего работника-малютку.
Что делалось в квартире? – Оборванные и больные ходят дети. Один тихонько плачет, сердится на маму, другие стонут. Во время забастовки родился еще ребенок. Три дня тому назад он захворал. Теперь беспомощно шевелит посиневшей ножкой и детской грудкой хрипит в предсмертных завываньях…
Мать давит высохшую грудь. Нет слез. Нет зла. Нет никому проклятий. Одно желание, одна мечта: уйти бы, умереть скорее со своей семьей.
А где отец?
Приходит поздно ночью с поисков работы, усталый и голодный, валится он на пол. Не видит он малюток. Не слышит плача их. Ни слова, ни привета не пошлет жене. Не видит мутных глаз ее надсадных.
И только утром до рассвета, перед поиском работ, идет он в коридор, запрячется и от людей и от жены и зарыдает там неслышным, уж надорванным рыданьем.
Как будто легче на минуту.
Вдали светает.
Но корпуса заводские стоят жестокие, смотрят безучастно на тени жалкие, осенние брошенных людей.
А в городе шумят и в освещенных залах спорят с увлеченьем – кто похудал, кто сколько потерял за лето жиру.
Придут другие дни. Вы будете справлять ваш светлый праздник. Вы запоете гимны вашему прогрессу.