Поэзия рабочего удара (сборник)
Шрифт:
– Так что же?
– Постановили от вас не брать…
Это было сказано просто, коротко и деловито, как на суде.
У Вавилова тряслись руки, в которых он сжимал свои пятьдесят копеек.
С минуты на минуту он ждал новых ударов. Инструмент валился из рук.
«Куда бы уйти, – думал он, – и побыть в полном одиночестве и молчании хоть полчаса. Только бы не здесь, под постоянными выстрелами насмешек, обид. В отхожем месте? Но там уже, вероятно, появились на стенах едкие надписи, а кто-нибудь из молодежи состряпал
Он взял первый попавшийся чертеж, положил его на ящик и, облокотясь на него, делал вид, что рассматривает его, а сам весь ушел в свою тоску, черную думу, весь застыл в своем ужасе одиночества.
Назаров суетился около станка. Он пробовал пустить его, подбирал резцы, прикидывал расстояние между центрами, и все это делалось с беззаботной развязностью недавно вышедшего из учения токаря, которому хочется пустить пыль в глаза новым товарищам.
Вавилов сгорбился над чертежом.
Мало-помалу глаза его отрывались от точек и линий, и он застывшим взглядом смотрел поверх очков по направлению к Назарову. Казалось, что он не замечал ни Назарова, ни Вагранова, ни меня, не замечал завода, машины выросли в его глазах в черные призраки, люди убежали в чуждую даль.
И вдруг перед глазами мелькнуло отчаянно скосившееся лицо, выступили глаза, искавшие помощи, и загорелись смертельным испугом.
Это Назаров, неловко поддевший на кран якорь для обточки, поправлял скользившую веревку. Минута, секунда… и якорь грохнется и ударит прямо на Назарова. Вавилов сорвался с места и протянул руку, чтобы немного отвести веревку к середине.
– Прочь!.. Сука хозяйская… – кричал Назаров, испугавшись помощи Вавилова.
Веревка соскользнула, якорь перекувырнулся и смял Назарова.
Назаров бился в судорогах.
Со всех концов бежали товарищи.
Вавилов побледнел и грохнулся на плашкетный пол. Он замер.
Завод остановился.
Два полумертвых тела понесли на воздух.
Назаров пролежал в больнице полгода; потом его повезли в деревню, и он умер там медленной, мучительной смертью.
Вавилов тоже был в больнице, но через три недели выписался.
На завод явился за расчетом, да и то во время обеда. В течение года о нем никто из наших не слыхал.
Но вы помните, что в наших газетах месяца два тому назад было напечатано такое сообщение:
«Забастовка на заводе Фридмана за Московской заставой кончилась. Требования рабочих удовлетворены полностью. Это – первая выигранная забастовка за все лето. Все арестованные освобождены. И. В., принимавший участие в переговорах, вчера после обеда скрылся. Денег при нем не было». Здесь говорилось, конечно, о стачечных деньгах. И. В. был Иван Вавилов. Авторы заметки хотели устранить догадку о похищении денег, которая, очевидно, напрашивалась у многих товарищей.
У нас на заводе в то время стало дышаться
Меня сцапали в самую жару новых приготовлений.
Настроение у меня было гадкое.
Когда я вошел в охранку и услышал запах духов, который густыми волнами ходил по всем комнатам, у меня стало совсем мерзко на душе.
Меня втолкнули в одну из клеток – подождать допроса.
В соседней комнате говорили.
Я не верил сам себе: по голосу я узнал Вавилова.
Разобрать нельзя было ничего: говорили тихо и ровно.
С вами, товарищ читатель, бывает иногда так, что вдруг жгучая молния пронзит вашу голову, и вы в одну минуту передумаете столько, сколько не передумаешь за день. Время как будто включает свои ходовые шестёрни, замирает, и мысль летит и стоит в одно и то же время…
«Тут шутка…» – заключил я свои догадки.
Это ужас, что я не могу никому об этом рассказать, предупредить, а может быть, там, при свете охранных фонарей, идет грязная работа…
Он – провокатор…
Ему некуда больше…
Мысль рвала и кружила: не потому ли я очутился здесь? На самом деле – кто на меня мог доказать? Наши заводские это сделать не могли, от них так была скрыта наша работа. Кто-то дальний, очень дальний постарался… Усталая, истерзанная мысль останавливалась на одном предположении: Вавилов меня предал… Как хорошо, что мы еще раньше не поддались на его шутки.
Снова вспыхнули мысли, неслись и бушевали, как шторм. Они забегали в будущее: чья очередь теперь провалиться? А то ринулись в прошлое, и я ясно видел, я уже был уверен, что загадочные аресты были делом его рук.
– Но вам же не семнадцать лет… – вдруг послышался наступающий голос в соседней комнате.
– Да, мне сорок, – спокойно ответил Вавилов.
– Вы так просто не отделаетесь. Мы вас подержим, да, и подержим.
– Не впервые, – так же спокойно ответил Вавилов.
– Но я спрашиваю, где же, однако, та нелегальщина, о которой в этом письме упоминается?
– Моя нелегальщина? – вскочил Вавилов так, что я мог его немного видеть.
– Да где, где она?
Вавилов завозился, хотел загнуть рубаху, но это не удалось, и он судорожно схватил ее, разодрал снизу доверху и, ударив правой рукой по сердцу, закричал:
– В-во!.. В-во моя нелегальщина!
Сразу оборвалась возня, улеглись крики, замолкли и оцепенели мысли у меня… И там, за стеной, кажется, они тоже замерли.
Только минут через пять офицер прервал тишину и спокойно приказал дежурному околоточному:
– Переведите Ивана Вавилова из Спасской части в дом предварительного заключения…
После того, как захлопнули выходную дверь, позвали меня.
Офицер стал допрашивать меня, ходя из угла в угол.
Я что-то бормотал на его вопросы в ответ, но ничего не выходило, и я отказался от всяких показаний.