Поэзия Золотой Орды

Коллектив авторов

Просьба

Того, кто этот труд прочтет с любовью, Мир истины коснется светлой новью. Так помяни ж в молитвах, о читатель, Того, кто в книге сей — повествователь.

Фард

И, ради Бога, я молю кумира Не позабыть раба в теснинах мира!

Хисам Кятиб

Царь-череп

1368—1369 годы

«Вечен мир!» — они кричали. Где они? Посмотри, как скоротечны наши дни! В срок урочный перестанет белый свет. Средь живущих на земле — бессмертья нет. Все приметы правдой полнятся одной: Все, что создано, не вечно под луной. Глянь на тех, кто жил на свете прежде нас, нечестивец и святой — ушли в свой час. Где пророки, где цари и мудрецы? Где огромные державы и дворцы? Где наш праотец Адам? Где пращур Ной? Их следы замыты вечности волной. Где Джамшид [59] ? Где Сафуан [60] ? Ушли с земли, Их теней не различить уже вдали. Где коварный Дакъюнус [61] , заклятый лгун? Где Нимврод, охотник-царь? Где Фаридун? Где Рустам? Лишь тишина звенит в ушах. Где теперь Ануширван, правдивый шах? Где воинственный Махмуд, Газны султан? Где Хосров и где Ширин? Где Зулькарнайн [62] ? Где другой султан, Азам, что под конец Выбрал дервиша колпак, отдав венец? Где Чингиз, где Хулагу [63] , следов их гарь? Где язычник Бохтнасыр [64] , лукавый царь? Каждый думал, держит Божий мир в руке, Каждый белый свет покинул налегке, В бело-мертвенную бязь заворотясь, Оставляя на земле и кровь, и грязь, И обилие скота, и роскошь яств, И удачу, и престол, и блеск богатств. В мир пришел — уже готовься уходить, Поспешай по мере сил добро творить. Полон чадами Адама чернозем, Все своим уходят в землю чередом. С каждым шагом, попирая лик земли, Топчем лица, прахом легшие в пыли. Распускается нарцисс под пенье птиц: Кудри желтые — как локоны юниц. Расцветает гиацинт в струенье дней: Кудри черные — как локоны царей. Сколько их уж приняла земля сыра, В ней лежат они дни, ночи, вечера. Кто султан из них? Кто раб, а кто — эмир? Кто богач? Кто — мудрый шейх, презревший мир? Кто здесь воин, кто старик и кто — юнец? Помни Господа, когда придет конец. Чей-то прах взметут лучистые ветра, Чьи-то кости чисто выбелит жара, Нищ, богат, велик, ничтожен? Не узнать. Раб, султан, ходжа, вельможа? Не узнать. В доказательство пример вам приведу: В нем едином — мед со всех цветов в саду.

59

Джамшид (Джемшид) — легендарный царь Древнего Ирана, у которого была чаша, на дне которой отражалось все, что происходило в мире. В мусульманской поэзии Джамшид — символ власти и величия.

60

Джамшид, Сафуан, Рустам, Фаридун — герои иранских сказаний, увековеченные в «Шах-наме» Фирдоуси.

61

Дакъюнус — по всей видимости, языческий бог Дионис.

62

Зулькарнайн — «двурогий», мусульманское прозвище Александра Македонского.

63

Хулагу — монгольский хан, разрушивший Багдад.

64

Бохтнасыр — вавилонский царь Навуходоносор.

*

Иисус-пророк в скитальчестве своем По сирийской шел пустыне жарким днем, Увидал он над рекой зеленый луг: Струи блещут, птицы тенькают вокруг. Омовенье

совершая в добрый час, Чтоб в опрятности творить потом намаз, Иисус увидел глыбу средь камней: Страшный череп белизной сверкал на ней. Ни очей, ни уст, ни тела — ничего Не имелось у несчастного сего. Сын Марии, потеряв души покой, Посочувствовал той участи людской: «Много видел я, — сказал он, — дел земных, Но такого не встречал я среди них!» Письмена он возле черепа узрел: «Человечья голова — вот твой предел! Испытаний много даст тебе Аллах, Прежде чем душа взовьется на крылах…» Иисус пошел к злосчастной голове, Чтоб разведать о мирской ее судьбе: «О иссохшая глава, чьей ты была? Может, прежде ты красавицей слыла? Господина ты венчала иль раба, Голова, чья так безрадостна судьба? Ты вельможным богачом была в миру Иль жила бродягой нищим на ветру? Ты щедра или скупа в миру была? Благонравна или низменна и зла?» Волей Божьей, словно бы издалека, Скорбный череп провещал без языка: «Слушай же — я расскажу судьбу мою. Ни одной из бед своих не утаю. В бренном мире я великим был царем, Яств-богатств никто б не счел в дому моем. Славен был я, справедливый государь. Так меня и прозывали — Череп-царь. Град огромный был столицею моей, Не исчислить, сколько зданий было в ней; Вдоль — пять дней и поперек — три дня пути, Недовольных мною было не найти. Там дворец возвел я новый — подивись! — Десять тысяч мер в длину и столько ж — ввысь. Кто извне был — громко славил власть мою, Кто вовне был — тот как будто был в раю. Не взойдешь шутя на крышу — высока, А взберешься — окунешься в облака. Сорок тысяч везирей служило мне, Каждый льва бы укротил наедине. Восемнадцать тысяч беков всей земли Дважды в день служенье идолам вели. Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц, Гончих псов, лихих коней и кобылиц. Десять тысяч слуг обслуживало стол, Без молитвы ввек я к трапезе не шел. Десять тысяч слуг следило за питьем, Десять тысяч слуг держал я за шитьем, Десять тысяч жен своих, что дня светлей, Выбирал я лишь из царских дочерей. Десять тысяч милых дев, помимо жен, Содержал я, нежной лаской окружен. Ровно тысяча служанок, чуждых сну, Обихаживало каждую жену. Были гурии мои прелестней дня, Без ума они все были от меня. И семь тысяч музыкантов от души Слух мой тешили гармонией в тиши. Чанг, комуз, курай звучали без конца, Барабан, стуча, подбадривал певца. Были все мои застолия тесны… Нынче с грустью вспоминаю эти сны. Войско было — сотня тысяч удальцов, Каждый справился бы с тысячей бойцов. Ни именья, ни скота я не считал, Насыщались угощеньем стар и мал. Львиной силой обладая в те года, Сам бы с тысячей я справился тогда. Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь… Славен был своим богатством Череп-царь. Был пригож я — кто питал ко мне любовь, Душу б отдал, отдал бы до капли кровь. Был подобен я сиянием луне, Знатоком наук я слыл в своей стране, Ниспослал мне Величайший с высоты Полной мерой и ума, и красоты. Я обычаю был верен одному, Я обязан был прозванием ему: Кто бы с просьбою ни шел в мои врата, Нищий дервиш или бедный сирота, Хоть и тысяча увечных шла ко мне, Уезжали после в шубе, на коне. Всех, кто шел ко мне, отчаясь, — выручал, Всех, кто шел ко мне, печалясь, — привечал. День и ночь я не чурался добрых дел, О голодных и убогих я радел, Каждый день кормилась вдосталь беднота, Не жалел я им ни птицы, ни скота, Тьмы заклав овец, быков и лошадей, Головами их я лакомил людей [65] . Так и жил бы я, красив и тароват, Только смерть мне объявила шах и мат».

65

В скотоводческих культурах голова животного является самым почетным лакомством. Видимо, прозвище Череп-царь проистекает именно отсюда.

*

И замолкла костяная голова, Иисусу провещав свои слова. Он же молвил: «О заблудший человек, Как же с телом распрощался ты навек? Что увидел ты в загробном сне своем, Вдруг уйдя за жизни этой окоем? Кто допрашивал тебя в иных мирах, Там изведал ты блаженство или страх? Коли ты узрел воочью Ад и Рай, Мир загробный мне в рассказе воссоздай! Расскажи, как пережил ты смертный миг, А не можешь, так забудь земной язык!»

*

За слезою покатилась тут слеза Из глазниц, где были некогда глаза. Череп вымолвил: «Однажды ввечеру Восседал я, услаждаясь, на пиру. Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг Я сидел в кругу наложниц и супруг. Слушай тот, кто любит радости земли: На одну из них глаза мои легли, Загорелось вожделение в крови, Я возлег на ложе страсти и любви. Тут придворный весть принес, что у дверей Ждет убогий — просит милости моей. Был охвачен я хотеньем — сверх него Не желал я знать и видеть ничего. “Дурень, — молвил я ему, — всему свой час, Венценосцу не до милостей сейчас”. Царедворец, чтоб обиду превозмочь, Резким окриком прогнал калеку в ночь. Пораженный этой грубостью большой, Бедный прочь ушел с израненной душой. Грех мой стал ему сопутствовать в пути. Как его я ни искал — не смог найти. Пламень нежности с подругой поделив И телесное желанье утолив, После в банный я направился покой, Чтоб любовный пот омыть своей рукой. Окатил себя водой из таза — вдруг В голове возник неведомый недуг, Свет в очах моих погас, и в тот же миг Кровь отхлынула и желтым стал мой лик. И рабы, узрев упавшего меня, Принесли меня из бани, гомоня, И на ложе возложили, и вокруг Сели тысячи наложниц и супруг. В страшной немощи лежал я ночью той, Несносимой мучась болью головной. На заре пришли везири и князья, Разных снадобий напробовался я, Не пошло мне ни одно лекарство впрок, Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог. Днем умножились страдания стократ, Изнемог я с головы до самых пят, За неделю истерзал меня недуг, В муках я не осязал ни ног, ни рук, Думал я, вступить не в силах в разговор: Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор? Вновь явились царедворцы во дворец, Увидали, что приходит мне конец, В плач ударились при виде смертных мук, Отослали прочь невольниц и супруг. Позабыв, кто я такой и что со мной, Государство позабыв с его казной, Так лежал я в забытьи, убог и сир. Вдруг пустыней обернулся дольний мир, И, в глазах являя пламень неземной, Шестиликий ангел встал перед мной. Лица спереди и сзади у него, От него не утаится ничего, На закат и на восход концами крыл Указует этот ангел Азраил, В дланях держит чашу смерти и копье, Завершая человека бытие. Он, прижав к моей груди конец копья, Дал испить из чаши горького питья, Изрекая: “Коль придешь когда в себя, Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”. Чуть испил — не стало вмиг земных вещей, Изошла душа из высохших мощей, Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли Удержать ее на свете не смогли». Череп молвил: «Слушай далее, пророк! Снова очи отворил я в некий срок, Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах, Телеса мои, гляжу, истлели в прах. “Где престол мой, — я вскричал, — и где казна? Кони где мои и шубы, где страна? Где рабыни и супруги, все блага, Где рубины, изумруды, жемчуга? Где друзья и то приятное житье, Где изысканные яства и питье?” Оказалось все тщетой и суетой. Не осталось ничего от жизни той. Тут в могильной шелестящей тишине Два престрашных существа явились мне. “Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят. “Мы — загробные писцы”, — мне говорят. Оторвав полоску смертной простыни. На нее мои деянья нанесли И сказали: “Ты видал при жизни рай, Ныне адские терзания узнай!” Задрожал я, и застлала очи хмарь: “Что же сделал ты с собою, Череп-царь?” Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз Учинили мне с пристрастием допрос, И на жалобы в ответ — что было сил Каждый ангел тяжкой палицею бил. После новые мучители пришли, Раскаленной цепью шею оплели И погнали в этом огненном ярме Прямо в полымя, ревущее во тьме. Жаждой мучимый в той огненной беде, Я молил истошным криком о воде, Но они, разжав мне зубы, средь огня Напоили едкой горечью меня. Я испил ее — и с первым же глотком Все нутро сожглось каленым кипятком, Несносимо стало больно животу, Все навек спеклось в гортани и во рту. Снова начали силком меня поить: «Не хочу, — им закричал я, — больше пить!» Палачи меня по окрику старшин Заковали цепью в семьдесят аршин, Били боем, и напрасен был мой крик, Принялись потом вытягивать язык: С языком, как бич свисающим с плеча, Снова в пламя потащили, волоча, Снова бросили в пылающую печь… Эти муки передать бессильна речь. О пророк, в пределах адского огня Несказанные терзанья принял я. Этот пламень — он жесточе, чем пожар: Этажами вниз идет слоистый жар, И круги его, чем ниже, тем жарчей Полыхают злее тысячи печей. Каждый круг, своим названьем именит, Детям Евы и Адама надлежит. Самый первый круг там “Бездною” зовут, Пыл его невыразимо зол и лют, Лицемеров истязают в том кругу: Там их столько, что исчислить не смогу… А еще узрел я муки, господин, Безобразных обезьяньих образин, — Тех, кто низостью позорил белый свет, Ближним-дальним нанося ущерб и вред. А еще в кругу огня узрел я тех, Что ходили носом вниз — ногами вверх: Это — те, что ублажали гордый нрав, Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав. Свыше тысячи ремесел превзойди, — Все равно пред Богом “якать” погоди… Также видел я средь адовых огней Нечестивцев грешных с рылами свиней, — Что сновали по стране вперед-назад, Смуту сеяли в народе и разлад. А еще я видел там другой народ — Слепошарых, что бродили взад-вперед, — Тех, кто век своих грехов не замечал, Но в соседях все огрехи отмечал. Безъязыкий люд я видел в корчах мук И других, что не имели ног и рук. Те, что корчились, мыча, в кромешном зле, Были судьями когда-то на земле. А лишенные конечностей — в миру Издевались над соседом по двору. И другое племя мучимых теней Видел я средь очистительных огней. Бродят, свесив языки в аршин длиной, С языков тех истекают кровь и гной. Это — те, кто в прошлом облике земном Правду в кривду превращал своим враньем, Кто двурушничал для грешных заводил, Кто напраслину на ближних возводил. И других людей я видел в адской мгле, Я вовек себя не числил в их числе: На глаза им налепляли палачи Золотые, раскаленные в печи. Злое золото, как жгучая слеза, Прожигало им и кожу, и глаза. Это — те, кто не творил вовек добра, Сидя сам на куче кучей злата-серебра. Без сознанья, что послал богатство Бог, Никому оно, тщеславное, не впрок. Посмотри ж, какой конец по смерти ждет Тех, кто бедных обделяет и сирот! Свыше тысячи ремесел превзойди — Все зазря, когда тщета живет в груди. А когда ты из смиренного числа, Не большой и грех — не ведать ремесла. И еще тужил в аду народ иной: Уголь огненный служил ему едой. Это — те, кто, в сребролюбии суров, Брал лихву и обирал сирот и вдов. У других, лишь полыхнет огнистый меч, То и дело голова слетала с плеч, Но Всевышний вещим промыслом Своим Тотчас головы на плечи ставил им, — Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь Грабя, головы рубили, лили кровь. И других я видел в огненных цепях — Волоса их, волочась, будили страх. Это — те, кто, даже мучась животом. Жадно жрал, не оставляя на потом. В наказанье в адской огненной пыли Волоса их достигали до земли. И других я зрел вдали от благ земных: Эти выглядели хуже остальных. Нагишом они ходили, трепеща: Ни венца на них, ни царского плаща, Кровь струилась с обнаженных жалких тел, Грешный люд на них с презрением глядел. Семь десятков язв открытых на телах, И не счесть печатей, скрытых на челах. Голышом в огне сгорают — не сгорят, Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад: Всяк из них когда-то был царем земным, Всяк бахвалился могуществом своим; Но для бедных доли не было у них, О несчастных боли не было у них; Не одели никого, не помогли, Не утешили ничем своей земли; Поскупясь на саван бедному в гробу, Не давали воли пленнику, рабу — Вот и мучаются… Знай же наперед: Всем тот пламень по заслугам воздает». Иисус, в душе питая Божий страх, Повесть горестную слушал, весь в слезах, Речь продолжил скорбный череп в тишине: «Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне, Потащили снова волоком меня В самый нижний круг великого огня. Этот круг зовется нижним оттого, Что числа нет всем терзаниям его. Есть гробница там — огонь вокруг свиреп, “Полезай, — мне приказали, — в этот склеп!” В склеп залез я, и ничтожный облик мой В трех обличиях предстал передо мной. “Кто вы!?” — я спросил у призраков троих. “Мы — цари, — в ответ услышал я от них. — Выше всех в отчизне днесь стояли мы, Но о том, что будем здесь, не знали мы. Если б ведали, что ждет нас лютый ад, Каждый с нищим поменяться был бы рад. Было б дервишами мыкать нам беду, Чем царями горько мучаться в аду…” В страшном склепе я лежал, не числя дней, Среди гнусных скорпионов, мерзких змей. Плоть мою кусали-жалили они, Поминая мне мои былые дни. Как ни рвали гады плоть мою впотьмах, Снова мясо нарастало на костях. Я в рыданьях и тоске у адских сил Облегчения терзаниям просил, Но никто не отвечал моей мольбе, Вызволения не видел я себе. На спасенье были чаянья тщетой, Видно, не было исхода пытке той. Но внезапно меж терзаний в некий час — “Отпустить его! — раздался свыше Глас. — Преисподней он прошел последний круг, Пусть душа его избавится от мук. Пусть он был кафир неверный — по всему, Был он милостив к народу своему, Помогал он бедным-сирым, не чинясь, Не разнились для него бедняк и князь”. Снова подняли меня и вознесли В этот мир из преисподних недр земли. Тысячу я в этом мире прожил лет, И четыре — истязал меня тот свет, Вот уж семь десятков лет и много дней Истлеваю в сей пустыне средь камней».

*

Иисус тогда спросил: «О Череп-царь, К вам от Бога приходил ли вестник встарь?» Молвил череп: «Приходил пророк Ильяс [66] , Но его никто не выслушал у нас, К Богу мы не обратились вместе с ним, Мы верны остались идолам своим, И за это, умываясь кровью, мы Муку адскую познали среди тьмы». Иисус сказал: «О мученик, поверь, Примет Бог твое моление теперь». Череп молвил: «Удручен своей виной, Я б вернулся в прежний образ свой земной, Сколько лет молю Всевышнего о том, Да простит нас в милосердии святом!» Иисус, воздевши руку над главой, Помолился: «О Всеслышащий, Живой! Об одном прошу, Владыка наш в мирах, Душу заново вдохни в истлевший прах!» Вняв пророку, наш Всевидящий Господь Возвратил тогда рабу и дух, и плоть…

66

Ильяс — святой Илия, предтеча мессии Иисуса.

*

Ныне вкратце подытожу притчи суть, Чтобы в ней не усомнился кто-нибудь: Тьма царей ушла в былые времена, Их дела запечатлели письмена, Только если долг исполнит человек, След его святым останется навек. Знаешь ты теперь про Черепа-царя, Он в Египте жил и царствовал не зря, Славен был он долгим царствием земным, Но душа всевластна стала и над ним. Я ж, Хисам Кятиб, сей труд по мере сил В год семьсот семидесятый завершил [67] .

67

770 г. Хиджры падает на 1368—1369 гг. от Рождества Христова.

Аноним

Сказание о лани

Язычник-бек в горах с друзьями как-то раз За ланью гнался — и об этом сей рассказ. Святой Пророк вблизи случился в этот час, Свою мольбу лань вознесла ему тогда. Пророк один

пошел навстречу сорока, Они почтили сан его издалека, Ответом им была воздетая рука: Добычу испросил Пророк у них тогда. «Что за причуда? — тут сказал язычник-бек, — Ведь на охоте нас здесь сорок человек, С горы на гору за добычей труден бег, Ведь мы домой придем порожними тогда!» Пророк сказал: «Мне лань ты уступи свою, Продай бедняжку, за ценой не постою, И серебро взамен, и золото даю…» Пришлось неверному задуматься тогда. Сказал: «Слова твои чудны для естества, Разгорячился ты зачем до мотовства, Быть может, кровь ее нужна для колдовства? Открой мне правду — я отдам ее тогда». «Для-ради колдовства бедняжки не убью, Для-ради ворожбы я крови не пролью, Она, поведав про тоску и боль свою, Взмолилась мне», — ему сказал Пророк тогда. Сказал кяфир: «Что ж я не слышал жалоб сих? У беков расспроси — слыхал ли кто из них? Кто может речь зверей понять в миру живых?» — И Мухаммада он лжецом назвал тогда. С невеждою не стал Посланник в спор вступать. «Лань жаловалась мне, — он повторил опять, — Что дети у нее: когда погибнет мать, Они без молока останутся тогда. Там, где в горах цветок любуется цветком, Не думала она вовек о дне таком. Еще вчера детей поила молоком, Сегодня не придет домой — и что тогда?» Пророк сказал: «В душе моей живет печаль, Ее малюток мне до боли стало жаль, Когда б не это, вас, язычников, едва ль Просил бы я, Пророк, о милости тогда». Язычник молвил: «Чтоб тебе я верить мог, Что запросто с тобой зверь говорит, Пророк, За эту лань у нас из жалости в залог Ты голову свою и жизнь оставь тогда! Лань пусть домой теперь отправится бегом, Детей своих пускай насытит молоком, Но пусть обратно к нам придет она потом, Мы, сорок беков, так велим тебе тогда! Вернется ли назад, мы сами проследим, Узнаем цену всем пророчествам твоим, А не вернется лань, лихим мечом своим Я голову твою за ложь снесу тогда!» «Поговорю, — сказал Пророк, — с сей ланью я: Разведаю, где дом ее и где семья, Узнаю, далеки ль отсюда те края, И голову свою в залог отдам тогда». Кяфир [68] сказал: «Пророк, сподобься разузнать, Когда обратно лань вернется в эту падь, — И долго ль нам теперь ее прихода ждать, Мы, сорок человек, узнаем вмиг тогда!» «Лань, расскажи мне, где твой дом? — спросил Пророк, — От этих мест, скажи, насколько он далек? Ведь если ты назад не обернешься в срок, Невежда клятый кровь мою прольет тогда». И отвечала лань на чудном языке, Кяфиры на конях скучали вдалеке, Один Пророк ту речь постиг накоротке: Вернуться в срок она обет дала тогда. Лань возвела тогда на солнце зоркий взгляд: От полудня оно клонилось на закат… «К намазу 'Аср вернусь я от детей назад, — Пророку эта лань промолвила тогда, — Я к малышам своим отправлюсь прямиком, Целуя, накормлю их свежим молоком, И тотчас снова я вернусь к тебе бегом!» — «Да будет так, — сказал Святой Пророк тогда. Язычнику сказал Пророк: «С коня сойди, Лань возвратится в срок — ее ты подожди, Свершится все, когда жива душа в груди». Язычник обнажил в сердцах свой меч тогда. «Видать, решил ты лань забрать у простаков, Подумал, видно, что напал на дураков, — Подозреваю я, твой замысел таков. Когда же лань назад придет, скажи тогда?» Пророк сказал: «Когда придет к закату день И вдвое здесь, в горах, длиннее станет тень. Теперь, язычник, плащ терпения надень, Коль не вернется лань — убей меня тогда!» Пророку поклонясь и горько зарыдав, В родные горы лань тут унеслась стремглав. Одобрили вождя язычники: «Ты прав, Погибнет Мухаммад», — сказали все тогда. Но двое из невежд под сенью диких гор На собственном вели наречье разговор. Никто не слышал, как они мололи вздор, Как в сговор меж собой они вошли тогда. Сказали: «Мухаммад — опасный чародей, Он ворожбой своей сведет с ума людей, На край наш навлечет несчастье он, злодей, И всех нас в мусульман он обратит тогда». Они вдвоем, отряд покинув в пади той, Выслеживая лань, пришли к скале крутой, Тропу ее они закрыли западней: Ужо к Пророку лань не попадет тогда. Бедняжка лань меж тем вошла под милый кров, Три дочки, поспешив, сбежались к ней на зов. Поцеловав с тоской макушки их голов, Лань в самый горький плач ударилась тогда. Детей питая, лань страдала глубоко: «Сосите поскорей, малютки, молоко… Мы в этом мире вновь увидимся ль опять? Над вами Вышний Бог пусть сжалится тогда». Все вчетвером они взмолились: «Йя Рабби» [69] , Решали, как им всем укрыться от судьбы, Все перебрали им известные мольбы. Лань ничего от слез не видела тогда. «К неверным, крошки, я попала в плен, как в ад, Заложником у них остался Мухаммад, К закату я дала обет прийти назад; Что ослабею так, не знала я тогда». Сказали дочки ей: «Стыдись, накажет Бог, Ведь Мухаммад за нас отдал себя в залог, Беги туда скорей! Коль дух твой изнемог — Век из твоих сосцов не станем пить тогда». Бедняжка лань в слезах пошла в обратный путь, Но подневольно шла она, и в этом суть, В ее глазах от слез плыла густая муть, Попалась на скале она в силок тогда. Кяфиры видят — стал закатываться день, Возврата лани ждать уже им стало лень, В два раза на земле длиннее стала тень, Схватились за свои мечи они тогда. Святой Пророк наверх взглянул в урочный час, Узнал, что час настал творить ему намаз, Два ракаата [70] он свершил на этот раз, Надеясь, что назад лань прибежит тогда. Простершись ниц, свершил Пророк намаз в горах, И в небесах велел архангелу Аллах: «Скалу подняв, снеси к Пророку на крылах И передай Мое приветствие тогда», И, как Аллаха вздох, архангел воспарил. Скалу и лань вознес на крыльях Азраил, Он перенес утес, совсем не тратя сил. Пророка увидав, взмолилась лань тогда. Промолвила она: «Прости меня, Пророк! Ведь я дала обет к тебе вернуться в срок. Попала я в пути к язычникам в силок, Большой вины моей тут не ищи тогда». Неверные, прозрев, склонились до земли, Единому свои обеты принесли. И тысячи невежд, прознав о том вдали, К Всевышнему пришли в покорности тогда.

68

Кяфир — неверный.

69

«О Господь» (арабск.).

70

Ракаат— последовательность телодвижений в ходе намаза: стойка, поклон, простирание ниц, моление сидя на коленях. Намаз может состоять из двух, трех или четырех ракаатов.

Аноним

Кисекбаш, или Сказание об отрубленной голове

Заведем-ка речь со слова «бисмилла», Чтоб и днем и ночью с нами был Алла, Чтоб нам истина сияла с высоты, Чтоб нам вечно быть в общине Мустафы, Чтобы стала повесть краше и мудрей, Чтоб возрадовались ей сердца друзей. Полон дивными делами этот свет, Одному ж подобья не было и нет: «Свят Али! — сказал однажды в горних Бог. — Духом крепок, сердцем чист, душой широк. Львом Своим Я разве зря его зову? Мощь его теперь проверю наяву». Сразу слово запросилось на язык: Да поможет нам Всевышний — Он велик! Раз Пророк сидел с четверкою святых [71] Тридцать тысяч стойких было возле них. Все внимали, благолепия полны, Лик Пророка им сиял светлей луны. Вдруг меж них одна, без тела, Голова Появилась и взрыдала, чуть жива. Всех поверг в душевный трепет скорбный вид: Где же тулово утратил сей шахид? Борода сверкала чистой белизной. Очи слезно обозрели круг святой, И Глава от горя ликом пала в прах, Вознесла мольбу Пророку, вся в слезах. Обмерла душа его, но встал с земли Лев Аллаха, светоч праведных — Али. К Голове стопы направил, чтобы мог Разглядеть ее во всех чертах Пророк, Как ни силился могучий, ни на пядь Эту Голову не смог он приподнять. Поразились все, — а диво говорит: «О Пророк, Али не знает, что творит! Пусть он мне не причиняет лишних мук: Чтоб поднять меня, ему не хватит рук, Если б тысяча таких, как сам Али, Силачом единым сделаться смогли, Всею мощью совокупной ни на пядь Не сумели б эту тяжесть приподнять! Ибо я, узрев однажды Божий Лик, Был и в чаяньях, и в помыслах велик, День и ночь взывал я к Богу — и в делах Неразлучно пребывал со мной Аллах. Пятьдесят раз совершил я хадж святой, Бедных-нищих утешая добротой. То носил меня скакун, а то я сам Божьим чудом возносился к небесам, Божьим Именем спасался сотни раз, С Моисеем отправлял порой намаз, То меж ангелов я жил в краю ином, То в миру — в привычном образе земном. Град лучистый был отчизною моей, Хызр Ильяса [72] числил я среди друзей. Сын чудесный и жена — они вдвоем Утешеньем были мне в дому моем. Тело съел мое и сына страшный Див. О Посланник, помоги, добро явив! Див в колодец утащил мою жену, В горе этом сколько дней я не усну. Коль не явишь милосердья, о Пророк, За тебя не помолюсь в последний срок!» Рек Али: «О Вестник Бога, я схожу, Зульфикаром [73] печень Дива поражу. Иль погибну, или не спущу врагу — Коль Всевышний подсобит, я все смогу, Я спасу из вражьих лап жену и мать. Если нет, то мне Дуль-Дуля [74] не седлать, И в кругу мужей достойных мне не быть, И мужских молитв вовек не возносить». «Не ходи, — сказал ему Пророк любя, — Пропадешь, Али, утратим мы тебя». Рек Али: «Стезя ложится, о Пророк, Жизнь ли, смерть — пускай теперь решает рок». Зульфикар в руке — Али пустился вскачь, и ударились Хасан с Хусейном в плач [75] . Тридцать тысяч сахабиев [76] день пути Не преминули за витязем пройти. Тридцать тысяч, проводив его в слезах, И вернулись со слезами на глазах. Как стрела, летит верхом хазрат Али. Не поспеть за Головой — она вдали, Как на крыльях, мчит, и вслед, в пыли, в дыму ль, Выбивается из сил скакун Дуль-Дуль. Пятикратный в срок творит Али намаз, Голова с ним Бога славит всякий раз. Семь ночей и дней неслись на смертный бой, Средь пустыни оказались на восьмой. Там увидели колодец — и, бледна, Из жерла всходила адская луна. Как узрел Али колодца черный зев, — «Здесь ли Див?» — спросил он грозно, меч воздев. «Здесь, — сказала Голова, — теперь тебе Остается лишь довериться судьбе». Разом спешился с Дуль-Дуля удалец, Снял с его седла аркан в пятьсот колец, Привязал аркан к колодцу — вниз глядит… Голова и конь заплакали навзрыд. За аркан схватясь, Али нисходит в тьму, Голова Коран читает вслед ему. Крепко держится за вервие рука. Имя Господа не сходит с языка. Глянет вниз — предела бездне черной нет. Глянет вверх — уже не виден белый свет. Лишь молитвой и спасается в тоске. Жизнь его висит на тонком волоске. Перепутал верх и низ хазрат Али, Семь ночей и дней в беспамятстве прошли, На восьмой — Али ногой нащупал дно. Видит, в чувства приходя, — вокруг темно. Сотворил Али намаз — и темнота Разошлась, явив железные врата. Входит он. Пред ним дворец, а во дворце — Луноликая с печалью на лице. Бога молит та нездешняя краса, Вздох ее взлетает дымкой в небеса, Где поклон кладет — от слез излитых след… Это пленница-жена — сомненья нет. И узрел Али другой дворец-зиндан [77] С пятьюстами изможденных мусульман. «О Али, — рыдают бедные, — спаси. Нам от Дива избавленье принеси!» «Кто сказал, что я приду?» — спросил Али. «Мустафа здесь был, — ответствуют они, — Известил, что ты придешь в урочный час И, чудовище сразив, избавишь нас. Здесь была нас ровно тысяча людей. Ежедневно пятерых сжирал злодей». Входит витязь во дворец, храня обет. Див там спит — огромный, словно минарет. Каждый коготь — с человека, так велик, Злобою обезображен древний лик. Голова его — как круглая гора. Никому вовек не делал он добра. Выдыхает над собою клубы туч. Крепостную башню свалит — так могуч. Высоко Али воздел волшебный меч, Чтобы спящее чудовище иссечь, Но сказал себе: «Али, не делай зла, Львом Своим не зря назвал тебя Алла: Не геройство — Дива спящего убить, Не геройство — для других посыльным быть…» Крикнул витязь надо спящим что есть сил, Только Дива этот крик не пробудил. Снова крикнул — отозвались даль и близь, Камни вздрогнули и горы сотряслись. Див проснулся и, округу обозрев, Заревел во весь пылающий свой зев: «Ты ли это, смертный недруг мой Али, За душой моей пришел сюда с земли? Да тебя убью одним ударом я! Чьим ты промыслом попал в мои края?» «Божьим промыслом, — ответствует храбрец, Разрублю тебя на части, и конец». Див кричит: «Сюда пришел ты на беду, Всех на свете мусульман я изведу, Не тебя лишь, — и Пророка самого, И от Мекки не оставлю ничего». Див, как было предначертано судьбой, Размахнулся стопудовой булавой, Булава, свистя средь страшной тишины, На Али сошла всем весом с вышины — И Али, едва успев подставить щит, По колена оказался в землю вбит. Но и тут Али наш духом не притих, Светоч праведных и слава всех святых, Снова на ноги восстав назло всему, Вновь вознес моленье Другу своему [78] . Див злорадствует: «Еще ты жив, Али? Будь хоть Каф-горой [79] — лежать тебе в пыли!» Трижды витязя ударил булавой, Весь извелся, а противник все живой! Наступает теперь витязя черед, Зульфикар Али из ножен достает, Говорит: «А ну, злодей, воздень свой перст, Возгласи Единство Бога всем окрест!» «Тыщу лет без веры жил я, — молвит Див, — Обходился без Аллаха и молитв, Обойдусь без той обузы в смертный час: Коль умру, на что и нужен мне намаз?!» Услыхал Али от Дива эту речь, Встал на камень и воздел волшебный меч — И скатилась с шеи Дива голова, Провещавшая греховные слова. Но едва лишь нечисть ту убрал с земли Лев Аллаха, светоч праведных — Али, На героя из раскрытых врат дворца Полетели дивы, дивы без конца! Не помешкав ни мгновенья, витязь вновь В смертной битве льет неправедную кровь, Зульфикаром рубит головы горой, Попирает он чудовищ тех ногой. Триста дивов в этой битве полегли: Он и вправду Лев Аллаха, наш Али! Уступила рать нечистая ему, От греха сокрылась прочь в глухую тьму. Оглядел Али округу — дивов нет, От уродливой орды простыл и след. Расковал единоверцев он своих, Разделил богатства дивов промеж них. Взяв на спину, что могли снести зараз, Все пошли ко дну колодца в тот же час. Говорят они: «Али, куда идти? Нам из этого колодца нет пути. Нету крыл у нас, чтоб вылететь на свет, Даже лестницы, и той, к несчастью, нет. Видно, здесь нам и придется умирать, На роду нам так начертано, видать». Говорит он: «Будьте стойки до конца, Безгранична милость нашего Творца». Помолился он, и Божьего раба На девятый круг небес дошла мольба. Азраилу повелел тогда Аллах Вознести их из колодца на крылах. Как молитва завершилась, тотчас ввысь Все они в мгновенье ока вознеслись. Все они, и с ними женщина-краса, Вознесли хвалу Аллаху в небеса. Долго радовались счастью своему, Да и мы причастны отчасти к нему. Донеслась и до Пророка эта весть: Лев Аллаха на пути — почет и честь! Тридцать тысяч вышли витязя встречать И хвалы Аллаху радостно кричать. Голова катит к Пророку. Подле ног Без натуги в руки взял ее Пророк, Помолился, чтоб Всевышний спас Главу. Милосердный услыхал его мольбу. Голова былое тело обрела: Руки, ноги возвратил рабу Алла. Это чудо наяву видали все, Поразились Божьей силе и красе. Сына пожранного — в святости Своей Возродил Аллах из высохших костей. В новом платье возвращен ему Творцом Облик юноши с сияющим лицом. В память Шамса Тарази [80] и дел его Не копи в подлунном мире ничего. Фагилятун, фагилятун, фагилят, Этот мир отдай в обмен на Райский сад!

71

Имеются в виду будущие святые халифы ислама — Абу-Бекр, Омар, Усман и Али.

72

Хызр Ильяс — коранический персонаж, Святой Илия.

73

Зульфикар — легендарный меч.

74

Диль-Диль — легендарный скакун.

75

Хасан и Хусейн — исторические сыновья Али.

76

Сахаби — современник и сподвижник Пророка.

77

Зиндан — тюрьма, застенок.

78

То есть Аллаху.

79

Гора Каф — кораническая гора, обозначающая край света.

80

Шамс Тарази — видимо, шейх и учитель анонимного автора поэмы.

Сайф-и Сараи

Сухейль и Гульдурсун

Не вымысел это — правдивая быль О горькой ли муке, о светлой любви ль, О времени злом и борениях с ним, О верности юноши клятвам своим… Железный Хромец шел войной на Ургенч, Хорезм сокрушая, как яростный смерч. Ослеп и оглох от страданий народ, Всей пролитой крови никто не сочтет. Стал труд хорезмийцев поживой огню, Горели повсюду хлеба на корню. Встал хан Тохтамыш на защиту страны. Родных разлучая, дул ветер войны. Сухейль в эти дни оказался в плену. Кто воину это поставит в вину? Пытались друзья отстоять храбреца, Но участь его уязвила сердца. Прекрасней Иосифа юный Сухейль: Румяный, как яблоко, стройный, как ель, Сладка его речь и крепка его стать — Ширин не смогла б перед им устоять. Но шея его покорилась ярму, Кудрявые волосы слиплись на лбу, Невольника сердце зажато в тиски… Кто душу его исцелит от тоски? Печальной дорогой он должен идти, Жалеют его только птицы в пути, На сотню ладов в цветнике соловей Сухейлю сочувствует песней своей. Колосьев блестят золотые концы, В полях урожай убирают жнецы: Для родины их станет хлебом зерно. Сухейль же и крошки не видел давно. Плоды, наливаясь, висят на виду, Кругом благодать, словно в райском саду. Но шествует мимо рабов череда; Сухейля к земле пригибает беда. Не видят глаза чужеземных чудес, Не радуют сердца ни речка, ни лес…