Погоня за судьбой
Шрифт:
Неожиданно мне захотелось поговорить хоть с кем-нибудь, поделиться наболевшим, покаяться в содеянном. Покаяться? Нет, это вряд ли… Перед глазами то и дело восставал образ – маленький Саша, его ручка, тянущаяся ко мне сквозь тьму, и едва слышное: «Пожалуйста, возвращайтесь».
— Уважаемый… — позвала я священника. — Хотела сказать отец, но отцом вас язык не поворачивается назвать… Не знаю, почему – не могу.
Священнослужитель материализовался по правую руку от меня и устремил задумчивый взгляд на распятие.
— Это необязательно, — легко сказал он. — Вы пришли сюда, и это уже
— Скажите… Прошло две тысячи лет… — Единственный вечный вопрос пришёл мне на ум. — Почему человека всё ещё нужно запугивать адом и поощрять раем, чтобы он был хорошим? Ведь это автоматически значит, что такой человек – плохой. И хорошим он может стать только из-под палки.
— Страх смерти – вот что заставляет нас спешить, совершать глупости и ошибки, — задумчиво проговорил мужчина. — Я не думаю, что есть плохие люди – есть заблудшие души, потерявшиеся в лабиринтах своего страха. Он свойственен только людям, потому что только люди из всех живых существ осознают свою конечность. И страх этот исходит от того, что люди добровольно подвешивают себя над бездной безбожия.
— Даже если Бог есть, Вселенная настолько огромна, что ему просто не до нас, — сказала я.
— Человеку иной раз нужно веровать в какую-то высшую силу, иначе он остаётся один на один с бездной, — заметил священник. — Тонкая ниточка сердечного ритма отделяет заблудших от безвременья и вечной тьмы, в которую они веруют. Разве можно избавиться от страха, если вы убеждены, что единственное, что ожидает вас – это тьма? Ничто.
Ничто… Мягкий голос его спружинил о стены и растворился в сумраке под куполом.
— А что, если они правы, и там ничего нет? — спросила я. — Что, если однажды сердце остановится, а тело просто превратится в вещь, в гору бесполезного мяса?
— Историю Иисуса впервые рассказал тот, кто видел всё своими глазами. — Священнослужитель улыбнулся. — Никто не знает достоверно, что нас ждёт. Вам легче от осознания вечной пустоты и ничто?
— Нет, не легче, — призналась я.
— В том-то и дело. — Священник взглянул на меня. Блики свечного пламени отражались в стёклах. — Поэтому вы пойдёте дальше – искать свой путь и свою силу, а я останусь здесь. Потому что я их уже нашёл.
— Хорошо иметь абсолютную, непоколебимую веру, — заметила я. — С ней намного проще жить.
Капля воска упала на металл ладони, застыла крошечной полупрозрачной кляксой.
— Не бывает абсолютной веры, — сказал священник. — Только ноль всегда абсолютен, он превращает всё в ничто. А нам, людям, свойственны сомнения, и это нормально. Лишь глупцы и фанатики никогда не сомневаются.
Мы стояли рядом и молчали. Служитель церкви, смысл жизни которого был в спасении человеческих душ, и убийца, чьи руки были по плечо в крови. Я хотела рассказать ему всё – от начала и до конца, во всех подробностях. Попросить прощения за всё, что творила, за все отнятые жизни, поплакать у него на плече крокодильими слезами. Однако во всём этом не было смысла, и я смогла лишь выдавить из себя:
— Мир рушится. Я это чувствую.
— Это было и это будет, — спокойно ответил он. — Вавилон пал, Вавилон забыт. Построен новый Вавилон, с единым
Порыв гулявшего в здании ветра ударил в спину, свеча в моей руке потухла. Я сказала:
— Мне пора идти.
— Идите, — ответил он. — Это лучшее, что можно сделать, когда не на что опереться…
* * *
Возле церкви было пусто. Не было полицейского фургона, в кустах меня не поджидали бойцы спецназа, поэтому я выбралась под свет фонарей и отправилась дальше по проспекту.
Миновав широкую кольцевую дорогу, я вышла к старым заброшенным рельсам. Две неровные ржавые колеи уходили вдаль, потрескавшиеся бетонные шпалы были подсвечены тусклыми фонарями тянувшейся параллельно улицы. Тело гудело от усталости, я считала шпалы, шагая по полотну, и в конце концов, миновав полдюжины стрелочных переводов, упёрлась в тупик, обрамлённый забором территории института. Цель находилась в одном шаге от меня.
Забор был высоким, но местами вплотную к нему росли деревья, поэтому перебраться через него не составило труда, и я оказалась внутри периметра за старым кирпичным гаражом. Вокруг валялись какие-то ржавые железяки, общий пейзаж говорил о том, что это техническое строение давно не используется. Пробравшись по сугробам до неожиданной проталины, я обнаружила пару тёплых труб со старой ободранной изоляцией, выходящих из-под земли и скрывавшихся где-то за забором покосившихся бетонных плит. Порадовавшись столь удачному стечению обстоятельств, я решила отогреться и переждать здесь остаток ночи.
Я сидела, прислонившись спиной к трубе, и глядела в небо. Здесь, на глухой окраине города, можно было легко различить пульсирующие огоньки звёзд. Где-то там наверняка подмигивал мне мой Луман, неразличимый на фоне гораздо более ярких и массивных светил, а вокруг него вращался мёртвый ледяной шар моей погибшей родины. В этой тишине разум мой, словно нож, резала мысль о людях, погребённых под развалинами жилого дома, которые до сих пор разбирают спасатели. О маленьком мальчике Саше…
В особенно серьёзных случаях к поискам людей под завалами привлекают специально обученных поисковых собак. Говорят, что собаки, пытаясь отыскать людей и натыкаясь раз за разом на погибших, впадают в депрессию. Тогда сами спасатели разыгрывают небольшой спектакль и прячутся где-нибудь среди завалов, притворяясь жертвами, а когда собака находит их – вскакивают, всячески радуются и делают вид, что их и правда спасли. Говорят, собакам это и вправду помогает…
* * *
Так я и просидела в полудрёме до самого утра, а когда приближающийся рассвет принялся робко выхватывать из темноты окружающие деревья и сооружения, я кое-как обтёрла грязную одежду снегом, придав ей более-менее сносный вид, и направилась к торчащему из-за голых ветвей красноватому зданию, высота и монументальность которого выдавали в нём один из корпусов института. Вокруг не было ни души.
Я обошла корпус, поднялась по широкой лестнице и толкнула незапертую дверь. В фойе меня встретил сонный пожилой вахтёр, и я с порога поинтересовалась: