Погоня
Шрифт:
Бедная Нута осматривалась, плохо понимая, что происходит. Ей представлялось, должно быть, что она пропустила нечто особенно важное, нечто такое, что могло бы объяснить, оправдать внезапное бешенство самодержца.
Бледная и немощная, Нута поднялась, словно во сне:
— Если из-за меня… Зачем такие угрозы? — Несколько слов она кинула затем по-мессалонски, но послы, хоть и повернули головы, держались так, словно заранее знали, что ожидать ничего разумного с этой стороны не приходится, словно у них, послов, не было ничего общего со своей оторванной от родины соотечественницы из оттесненного от власти
— Молчи, не лезь, — тихо прошипела тут Лжезолотинка, понимая общее настроение, которого совершенно не понимала и не учитывала Нута. — Без тебя разберутся. Не лезь под удар. Дура. — Последнее уже совсем тихо, только себе. Широта натуры и некое тщеславное великодушие побуждали Зимку, пренебрегая недавними оскорблениями, предостеречь маленькую принцессу против опасных глупостей, но если Зимка хотела помочь своей недалекой сопернице, то не особенно в этом преуспела — в горячечном возбуждении, соперница вовсе ее не слышала и не воспринимала.
А великий государь Рукосил-Могут спохватился, что упустил из виду принцессу, и недобро осклабился.
— Если только я послужила причиной раздора… — продолжала Нута, обращаясь прямо к государю.
— Да, послужила! — обронил тот.
— …То это очень маленькая причина. Очень маленькая! Поверьте, я знаю, что говорю, совсем маленькая! Зачем же ссориться великим государям? Не надо.
— И ты готова пострадать, чтобы устранить источник недоразумений? — спросил Лжевидохин с язвительным любопытством.
— О, да! — откликнулась Нута, понимая все, что происходит, только по самому общему смыслу.
— Деруи… — Задыхаясь от возбуждения, Лжевидохин вынужден был говорить отрывисто; широкое бульдожье лицо его под низко севшим на глаза венцом помутнело багровыми, синюшными цветами. — Слования готова к войне… мы не станем воевать… если хоть малейшая надежда… устранить недоразумения.
— Так требуют законы высшего блага, — отозвался Деруи с поклоном. Он вполне овладел собой, даже слишком: в лице проявилась неестественная неподвижность — следствие подавленных переживаний.
— Вы ведь не возьмете ответственность?.. За большую войну? — допытывал Лжевидохин.
— Боюсь, это была бы непосильная ноша для меня.
— Очень с вами согласен. Устранить повод… к войне… Что лучше? Мы с вами, Деруи, заложим основание новой, небывалой между народами дружбы.
— Надеюсь, государь, — сдержанно отвечал кавалер.
Лжевидохин оглянулся — глянул вообще, в пространство, ни на ком не остановившись взглядом, но несколько дворян, маячивших в тылу за престолами, насторожились, готовые к услугам.
— Возьмите принцессу, привяжите ее… вот к тому горшку, — указал он на высокую вазу с цветами, вокруг который полулежали и сидели притихшие скоморохи.
Несколько мгновений оторопелая тишина сопровождала этот несообразный приказ, потом спохватился старший в наряде пожилой дворянин, добродушный с виду человек с рыжеватой короткой бородой, в мехах и в желтых чулках с красными подвязками. Не зная, как подступиться к принцессе, он засуетился и для неведомой надобности подозвал витязей, из тех что стояли у дверей. Увенчанные пышными перьями латники с бердышами в руках поднялись на помост, где сидела принцесса. Пожилой дворянин спросил кого-то, понизив голос, но вполне явственно: а веревка? И вся эта будничная
— Простите, великий государь, я не понимаю ваших намерений, — сказал мессалонский толмач, что держался за стулом посла, не присаживаясь. Самого Деруи на этот раз никто, кажется, и не слышал.
— Надо устранить причину недоразумений, — расслабленно сообщил Лжевидохин. Словно передразнивая посла, он тоже едва шевелил языком и в крайней телесном слабости откинулся на спинку кресла. То была расплата за излишнюю, не по летам живость.
— Государь! — воскликнул Деруи, вставая. — Я не позволю.
Однако поздно было уже внушать что-либо слованскому оборотню: тот тяжело дышал, прикрыв глаза, сознание его, как видно, туманилось… ничего не соображал. Так что все приостановилось.
Рыжебородый дворянин с толстыми ляжками в желтых чулках и витязи в перьях свели принцессу с помоста на середину палаты и тут замешкали между скоморохами, обратив взоры к обомлевшему государю. Многоопытный рыжий лис руководствовался при этом, вероятно, испытанной мудростью служилых людей: не торопись исполнять, отменят. Мессалонский посол по-прежнему стоял, ожидая часа, чтобы выразить возмущение. Принцесса, уронив руки, потупилась и, кажется, ничего не ждала — ничего хорошего, во всяком случае. Она не глядела по сторонам и не искала сочувствия у закованных в медь усатых, бородатых и сверх того увенчанных султанами перьев витязей, эти внушительные вояки и без того чувствовали себя преглупо рядом с маленькой пленницей и не знали, куда девать свои бердыши.
Понемногу по всей палате установился скучный приглушенный гул, люди перешептывались, многие, не выдержав напряжения, потихоньку ели и пили.
Заметное движение происходило только среди скоморохов. Чернявый юноша с тонкими чертами живого, выдающего страстную натуру лица, раз от разу перекатывался по полу среди товарищей, подбираясь поближе к принцессе и наконец вовсе встал, желая привлечь ее внимание. Это ему удалось лишь отчасти. Наряженный в потешные лоскутные одежды скоморох не миновал взора Нуты, она глянула, но так и не отличила юношу от стороживших ее людей.
Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года — они мелькнули для Лепеля сплошным крутящимся колесом, как не было.
Увы! маленькая женщина с крошечным золотым венцом в волосах хоть и поглядывала на черноглазого юношу с каким-то неосознанным даже недоумением, не имела ни малейшего расположения остановиться на той простой мысли, что этот человек ей действительно знаком и, более того, выручил ее однажды из чрезвычайно затруднительного, если не сказать безвыходного положения. Сказать как оно есть, Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, что вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода — обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли, от немой потребности закричать. Лепель, стоявший в промежутке между действительными событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное…