Погребенные. Легенда о Маат

Паркер Оушен

Я не хотела, чтобы Аментет видела мои слёзы, но они текли сами собой. То, что они не подчинялись мне, тоже было несправедливо. В мире вообще не осталось справедливости. А может быть, её никогда и не существовало. Источник создал нас, богов, такими. Мы создали людей такими же. И ни одна переменная в этом уравнении не имела ни малейшего представления о том, что действительно было справедливым.

– Плачешь, – хмыкнула Аментет и во мгновение ока потеряла ко мне какой-либо интерес. – Это хорошо. Я тоже плакала, укладывая Сатет спать, пока она звала

папу.

Она слезла с меня, поправила платье и собралась уходить, достигнув своей цели, но напоследок подошла к чаше с кувшинками. Я наблюдала за тем, что она собиралась сделать, и была готова.

Аментет скинула чашу со стола одним небрежным движением руки. Осколки позолоченного стекла разлетелись в разные стороны, а белые цветы остались умирать в луже воды на полу. Я смотрела на них и не двигалась, пока по щекам бежали слёзы, а когда сил плакать не осталось, просто свернулась калачиком и уснула.

Впервые за очень долгое время я не видела снов и проснулась по собственному желанию. Прохладный ветер, проникавший в комнату через открытый балкон, подхватывал разбросанные по подушке пряди волос и играл ими. Заворожённая этой игрой, я пролежала так ещё какое-то время, пока не стало совсем холодно.

Солнце в Дуате всходило редко. Я не понимала, сколько времени прошло, сколько я проспала и сколько всего могло измениться, но ещё свежие кувшинки по-прежнему лежали на полу в груде осколков.

Я слезла с кровати, сделала небольшой круг по центру комнаты, повторяя выгравированный на полу рисунок, и подошла к зеркалу. Дикарка в порванной и окровавленной кофте была мной. Она выглядела отвратительно и казалась такой разбитой, что могла вот-вот рассыпаться на части. Красные отметины от пальцев Габриэля на шее приобрели синеватый оттенок, что было невероятно глупо, ведь я была бессмертной богиней, но в то же время хрупким и слабым человеком.

Тело, покрытое бесчисленными синяками, болело, что тоже показалось абсурдным. Быть бессмертной, но чувствовать боль – худшее наказание за совершённые грехи. Была бы я смертной, могла бы умереть после всего пережитого или в процессе, но нет. Мне предстояло жить с этим, и я хорошо понимала себя в прошлом.

Забыть всё, когда не можешь умереть, – единственный выход.

Но помыться, когда уже не можешь ни забыть, ни умереть, – тоже неплохо.

Поблуждав по собственным покоям, я нашла ванную комнату. Вся она, даже пол и потолок, была покрыта зеркалами. Прижимая руки к груди, я посмотрела вниз и заметила огромный синяк на подбородке. Качнула головой вправо, и к синяку добавилась царапина возле уха. Запрокинув подбородок, уставилась на собственное отражение с неприятного ракурса, растягивающего лицо, но уменьшающего тело.

В самом центре стояла огромная золотая чаша. Попытки отыскать кран не увенчались успехом. В углу комнаты, рядом с полкой, заставленной сотнями диковинных баночек, нашлись ведра, наполненные прохладной водой.

В надежде получить помощь я выглянула в коридор. Простояв достаточно долго, но

так никого и не встретив, вернулась в ванную и стала стягивать грязную одежду.

В том месте, где рука сломалась пополам, остался розовый шрам. Я подошла к зеркалу вплотную, но синяки на шее, которые были там всего двадцать минут назад, исчезли. Не поверив увиденному, я поднесла тлеющую свечу прямо к коже, но на ней действительно ничего не было.

– Я богиня, это не странно, – утешала себя я.

Оставшись полностью голой, я аккуратно сложила вещи в углу, вылила воду в ванную, взяла несколько стеклянных баночек и тканевый свёрток, в котором обнаружилось твёрдое мыло. Погружение оказалось не из приятных. Глубоко вдохнув, я поморщилась от собственной вони и резко села. Наслаж даться холодной водой в сакральной тишине и одиночестве удалось не долго.

– Маат! – позвал знакомый голос. – Маат!

Когда Мираксес ворвалась в комнату, я, забыв о собственной наготе и мокрых волосах, которые только начала мылить цветочным мылом, выскочила из воды и, поскользнувшись, бросилась в её объятия. Мы соединились, словно две части одного целого. Мы и были одним неделимым целым.

– Боги, я так за тебя испугалась! – всхлипнула она, вжимаясь лицом в мою подмышку. – Я…

Она задрожала, и я не сдержала слёзы. Никогда прежде я так много не плакала. Окружающие любили напоминать о том, что когда-то Маат была пугающей и холодной, но я потеряла самообладание и контроль примерно тысячу лет назад.

Единственным, что осталось со мной спустя столько веков и событий, была она: Мираксес. Я рыдала и сокрушалась о собственном одиночестве примерно раз пять лишь за один приём ванны, но теперь плакала от счастья и ненавидела себя от стыда, от того, что позволила себе считать себя бесконечно одинокой в мире, в котором жила Мираксес.

– Они не обидели тебя? Ничего с тобой не сделали? – спросила я, прижимаясь губами к белокурой макушке.

– Нет-нет, со мной всё хорошо. Вивиан и Дориан нашли меня.

– Что? – Я резко отстранилась и схватила Мираксес за плечи. – Дориан и Вивиан? Они…

– Что? – удивилась Мираксес и тут же бросилась трогать своё лицо. – Что-то не так? Волосы? Что?

– Они подстроили это, Мир. Дориан, Вивиан и Габриэль. Всё это похищение было спланировано.

– Нет. – Она восприняла это так, как восприняла бы я, не услышь прямиком из первых уст. – Это полный бред.

– Но это так. Габриэль сам сказал мне. Он был там, с ними.

– Тогда почему ты здесь, а не у Гора?

Я открыла и закрыла рот.

– Не знаю. Нет, кое-что я всё же знаю: никому здесь мы не можем доверять. Мы вдвоём, понимаешь?

– Анубис? Бастет?

– Нет. – Я поджала губы. – Никому, Мир. Даже им. Я с трудом их всех помню.

– И что в таком случае мы будем делать? Снова сбежим?

Я взяла кусок белой тряпки, завернулась в неё, и мы вернулись в спальню. Мираксес отвлеклась на спелые фрукты в вазе. От голода у меня заурчал желудок.