Похищение чародея
Шрифт:
— Так проводите нас, будьте так любезны, в зал заседаний.
Зося резко повернулась, чтобы не видеть больше черных огненных глаз Керенского. Но, даже не глядя, она чувствовала на спине этот взгляд и понимала, что дело революции потерпело первое поражение. Командир женского ударного батальона, общественница, комсомолка, жена и мать Зося Петрова из отдела фарфора поняла, что она и ее подчиненные отдадут все силы, чтобы защитить премьера и его правительство от справедливого гнева восставших масс.
И когда Боря Колобок, ожидавший в коридоре Зоею, увидел ее глаза, сияющие внутренним женским, преданным и постоянным светом, он понял, что Эрмитаж, может быть, удастся отстоять.
Боря Колобок после визита в
— В отличие от Великой Октябрьской социалистической революции наши торжества пройдут в несколько более короткие сроки, — сказал секретарь обкома по пропаганде и агитации. — Мы не имеем права отключать на два дня крупнейшие промышленные объекты нашего города. Кстати, товарищи из Москвы могут подтвердить, что там, в нашей столице, взятие Кремля рассчитано на три часа.
— Три с половиной, — поправил представитель ЦК.
— Три с половиной. Это диктуется соображениями уличного движения и интересами телезрителей. Мы, конечно, не можем в три часа разгромить силы контрреволюции. Это было бы несолидно.
Одобрительный гул зала поддержал слова секретаря. Грушев намотал на указательный палец ленточку бескозырки и сказал сидевшему рядом Бурундукову с «Электросилы»:
— На нас Запад смотрит.
— Да и китайцы не прочь палку в колеса вставить.
Секретарь, будто подслушав слова Бурундукова, продолжал так:
— Вы все, товарищи, понимаете сложность международной обстановки. Пекинские догматики спят и видят, как бы опорочить славное пятидесятилетие. Строго между нами, я могу сообщить, что вчера на Невском видели корреспондента агентства Синьхуа, который переписывал от руки вывешенные нами вывески и призывы семнадцатого года. (Шум в зале.) Мы так полагаем, товарищи: каждый из нас несет личную ответственность за каждую запятую, за каждый штрих, за каждое слово. Представляете, какой шум поднимет недружественная нам пресса, если они поймают нас на исторической ошибке. Теперь перейдем к насущным нашим проблемам…
— Повезло тебе, Гриша, — сказал Бурундуков. — Мне вообще не придется поучаствовать в событиях. Остаюсь в заводоуправлении на связи.
— Товарищи! — выступил после короткого перерыва член ЦК из Москвы. — Товарищи, мы все отлично понимаем двойную и даже тройную ответственность, которую накладывает на каждого из нас решение ленинского Центрального комитета о воспроизведении вдень пятидесятилетия Октября событий семнадцатого года. Во всей их сложности и порой противоречивости… Весь мир должен воочию увидеть, что мы готовы хоть ежегодно штурмовать и брать Зимние дворцы ради демонстрации торжества марксизма-ленинизма! Пусть все видят, что наши мозолистые пальцы еще способны держать винтовку! Кульминационным моментом торжеств будет, как вы знаете, штурм цитадели реакции — Зимнего дворца. Этот штурм послужит сигналом для революционных событий в Москве, столице нашей Родины. — Член ЦК сделал паузу и не спеша налил воды из графина, стоявшего на небольшой трибуне. Вода лилась в стакан тонкой струйкой, и плеск ее в стакане отчетливо передавался через микрофон по всему залу. — Предыдущий оратор останавливал ваше внимание на международных аспектах завтрашних событий. Это, без сомнения, важно. Но главная наша цель — собственный советский народ. Поэтому мы, вспомнив высказывание одного из марксистов-ленинцев: «Кадры решают все», должны поставить на особо ответственные участки верных партии и сознательных, желательно непьющих товарищей. Товарищи, восстание — это искусство. Так учил нас Ленин! Отнесемся же к показательному восстанию как к искусству!
Бурные аплодисменты потрясли небольшой зал обкома.
Вождь бундовцев Коган обернулся
— Мы им покажем!
Казацкий чуб Когана растрепался и закрыл правый глаз.
— Все на штурм Зимнего! — крикнул кто-то в зале.
Снова загремели аплодисменты.
— Зайди ко мне, инструкции получишь, — догнал Грушева в коридоре инструктор обкома.
Они зашли в кабинет.
— «Аврору» уже сегодня ночью начнут перетягивать к Кронштадту, — сказал инструктор. — Пока с нее сняли все надстройки и отправили вниз по реке на баржах. Твоя задача… я знаю, что ты в курсе, но повторить не мешает. Твоя задача — быть тем старшиной, который откажется поверить капитану, что фарватер мелкий. Выйдешь на шлюпке в Неву и промеришь лотом фарватер. Потом возьмешь в свои руки командование кораблем и приведешь его на позицию для обстрела Зимнего. Ясно?
— Да уж две недели как ясно.
— А вот то, что я тебе скажу, еще неясно. Строго между нами. Почему, ты думаешь, надстройки с крейсера сняли? Не знаешь. Объясню. Сегодня ночью подвезут другую пушку. Которая может стрелять боевыми. И дадут вам два настоящих снаряда. Дадите залп по Зимнему. Теперь ясно?
— Что-то нет.
— Газеты читать надо. Слушай сюда. Есть среди наших интеллигентов тенденция изображать залп Авроры, как будто его на самом деле не было. Будто там был один сигнальный выстрел и притом холостой. Мы посоветовались с товарищами и решили дать им по зубам. Так, чтобы в 67-м был настоящий залп!
— Но ведь там же, в Эрмитаже, картины и так далее…
— За это не беспокойся. Электронщики все подсчитали. Снаряды попадут в зал западного искусства. В этих самых… импрессионистов. Особой потери не будет. Теперь ясно? Ну иди, исполняй. И чтоб ни-ни.
Грушев подумал, что Колобок кое в чем был прав.
— Учти, это личное секретное распоряжение товарища Брежнева!
В пять часов вечера все заводы Ленинграда протяжно, нестройно и тревожно загудели. Гудел Кировский завод, уже не Кировский, а Путиловский, гудел завод «Электросила», гудели номерные предприятия, украшенные разнообразными вывесками, гудел хлебокомбинат, гудели военные суда в Кронштадте, гудели поезда на Московском, Витебском, Варшавском и Финляндском вокзалах, гудели речные трамвайчики, гудели такси, и установленные повсюду радиодинамики покрывали этот гуд позывными «Широка страна моя родная».
И по мере того как стихали гудки, Северная Пальмира чудесным образом преображалась. Постовые покидали посты, взбирались в синие милицейские фургоны и вылезали вновь в виде полицейских и городовых в низких папахах. Из-за угла Литейного вышла плохо организованная толпа мужчин в поддевках и начищенных маргарином сапогах в гармошку. Мужчины несли иконы и хоругви и пели по бумажкам «Боже, царя храни». Исчезли с улиц такси, и вместо них по Невскому, непривычно затихшему и опустевшему, покатили лихачи. Оттесняя зевак к тротуарам, проскакали казаки. На пиках трепетали сине-бело-красные флажки, французские флажки, предложенные экспертом из музея Ленина. Древний «форд» с неизвестными в военной форме без знаков отличия выскочил на мост и, запыхтев синим дымом, застрял у клодтовского коня. На ломовой телеге, переодетые селянами, ехали кинооператоры. Глаза объективов зловеще выглядывали из-под распахнутых зипунов.
Темнело. Та часть населения Ленинграда, что не принимала непосредственного участия в мероприятии, толклась на тротуарах и нервно прислушивалась к голосам репродукторов. Размах действа и его реальность внушали трепет обывателям и даже непонятное желание спрятать подальше, в сундук, за двойное дно, членские билеты ДОСААФ и профсоюзные книжки. Вразброд, отвыкшие после долгого перерыва, ударили колокола Казанского собора, и руки прохожих потянулись ко лбам — перекреститься или просто отереть пот.