Похищение Европы
Шрифт:
Первое впечатление оказалось обманчивым. То подавленное состояние, в котором я прибыл, и не могло, вероятно, нарисовать мне более радостной картины. Но уже через пару часов, выглянув в окно у моей кровати, я замер от ошеломляющей красоты заката. Последние, с резко очерченными краями, лучи с трудом пробивались через перевал, золотя не только снег на вершинах, но и угрюмые морщины базальта. Скалы перестали быть плоскими, обрели рельеф и отделились друг от друга. Пространство ущелья словно обрело плоть, стало осязаемым в своей непомерной величине, словно именно в нем и нашла выражение идея большого. Это пространство невозможно было охватить взглядом, но так же невозможно было и оторвать от него взгляд: было в нем что-то целебное.
Неверным
Это были очень спокойные две недели. Несмотря на всяческие предосторожности Билла и его готовность в любую минуту применить подобранный в парке пистолет (он специально ездил в Мюнхен за патронами), чувство опасности меня уже не мучило. Я наслаждался нежным вниманием Насти и, если бы не ежедневные перевязки, считал бы эти дни временем тихого счастья. Собственно, и перевязки, несмотря на некоторую их болезненность — а скорее, благодаря ей — только обостряли ощущение уюта. Мое положение больного исключало, как мне почему-то представлялось, любое враждебное по отношению ко мне действие, включая преследование или стрельбу по политическим мотивам. Разумеется, подобное рассуждение не имело под собой ни малейшей почвы, но, будучи рассуждением больного, оно получало некоторое оправдание.
От Настиного предубеждения в отношении Балла не осталось и следа. Вместе они занимались одним общим делом — спасением меня, причем первую скрипку в этом деле играл американец. Он был и врачом, и поставщиком продуктов, и телохранителем. Утром он вставал первым, внимательно осматривал дом и приступал к приготовлению завтрака. Если Насте удавалось встать пораньше, она охотно Биллу помогала, но так как это случалось нечасто, завтрак закрепился за ним. Я очень любил эти утренние минуты рядом с Настей, так что даже если скрип половиц под мощным Биллом и будил нас, я просил Настю меня еще не покидать.
Перевязывал меня Билл перед завтраком. Окончание перевязки рождало во мне чувство выполненного дневного долга и связанного с этим облегчения, а потому завтрак наш уже ничто не омрачало. Завтракали мы долго и обстоятельно. Билл был горячим противником быстрой еды, так что завтрак наш состоял не из одного блюда и включал массу трогательных гастрономических подробностей — приправ, овощных добавок и сложносоставных соусов. Было очевидно, что готовить Биллу нравилось.
После завтрака Билл выходил наружу и в бинокль осматривал окрестности. Если все было в порядке (а именно так всегда и было), полчаса-час мы гуляли недалеко от дома. Воздух в горах был ощутимо холоднее, чем на равнине, и перед выходом меня всякий раз закутывали в княжеский плед. Мы медленно шли вдоль скал, с хрустом ступая на бесцветные базальтовые осколки, из-под которых пробивалась такая же бесцветная, но цепкая растительность. Иногда мы гуляли с противоположной стороны дома, спускаясь на зеленые террасы лугов. На самых дальних террасах паслись коровы, с каждым днем подходившие все ближе к нашему дому. Дней через пять мы впервые услышали глухое позвякивание их колокольчиков, а уже через неделю наши прогулки сопровождались их длинными задумчивыми взглядами.
Никаких геополитических бесед у нас с Биллом не было. Мы с Настей не заводили их потому, что не хотели выявлять наши возможные с ним разногласия. Что касается Билла, то он, по всей видимости, был по горло сыт полемикой с князем и теперь вовсю наслаждался передышкой. Благодарными темами для нас стали преимущественно медицина и гастрономия. Один раз по какому-то забытому мной поводу Билл сказал, что считает Косовскую войну ошибкой, и мы с Настей молча кивнули. Продолжения
Обед начинала обычно готовить Настя. Билл, по-джентльменски уступавший выбор меню даме, включался в работу на правах помощника. Он тщательно закатывал рукава до локтя и надевал передник. Любо-дорого было смотреть, как ловко его огромные рыжеволосые руки резали помидоры или лук. Нож на разделочной доске издавал автоматную очередь, превращая овощ в идеально ровные кружки, квадратики и дуги. За обедом, который длился гораздо дольше завтрака, следовал тихий час.
Во второй половине дня мы снова гуляли. В это время в горах несколько теплело, и я выходил уже без пледа. После ужина мы собирались в каминной и играли в лото. Настя уже знала, что многие немецкие семьи проводят вечера именно так. Она никак этого не комментировала, но, разбираясь в малейших ее интонациях, я понимал, что такое времяпрепровождение было для нее столь же трогательным, сколь и забавным. Нижняя губа Билла упруго оборачивалась вокруг фишки, когда он, мурлыча что-то невнятное, просчитывал очередной ход. Думаю, что при полном нашем нежелании смотреть телевизор и отсутствии сколько-нибудь существенных тем для беседы лото было идеальным решением.
Если в дневной части нашей жизни доминировал лечивший меня Билл, ночные часы принадлежали исключительно Насте. Раненая моя плоть стремилась к ней не меньше, а то и больше, чем прежде. И поскольку жалость является, как известно, одной из сильнейших форм любви, усиление чувства было обоюдным. Чистейший горный воздух, размеренное существование и присутствие в нашей с Настей жизни постороннего возводили наше влечение друг к другу в какую-то новую степень. Едва войдя в спальню, мы закрывали дверь на ключ и предавались самым смелым любовным фантазиям. Единственным ограничением для нас служило мое ранение, не позволявшее заниматься любовью наиболее традиционным способом, а именно — лежа.
В один из дней Билла, чьей хирургической специализацией была проктология, пригласили по старой памяти для консультации в американский госпиталь. Вернувшись под вечер, он выпил предложенный Настей кофе и с загадочным видом откинулся на спинку стула. Эта артистическая посадка и смеющиеся, приглашающие к расспросам глаза явно мне что-то напомнили. За массивным лицом Билла и скрещенными на груди его лапищами проступил тонкий облик нашего покойного друга.
— Я консультировал сегодня интереснейший медицинский случай: прострелены обе руки и ягодица. — Билл наслаждался немой сценой. — Вашей точности можно только позавидовать.
— Я стреляла наугад, — скромно сказала Настя.
Билл снял перед Настей невидимую шляпу и раскланялся.
— Пациент стал жертвой разбойного нападения в Английском парке.
— Разбойного нападения? — Мне это показалось даже забавным. — И что же у него отняли?
— Прежде всего — возможность сидеть. Кажется, это единственное, что у бедняги было с собой. Ну, еще, конечно, вот это, — Билл достал из кармана пиджака пистолет, — только об этой пропаже он так и не заявил. Когда я над ним наклонился, мой карман с пистолетом коснулся его ноги: он даже не вздрогнул. Правда чудеснее вымысла. — Билл вздохнул. — Уходя, я позаимствовал для вас первоклассное заживляющее средство: здесь такого не достать.
Из другого кармана американец извлек небольшую баночку и покрутил ею перед нашими глазами.
— Жаль, конечно, что он не узнает о своем филантропическом жесте: несостоявшийся убийца шлет своей жертве медикаменты. По-моему, недурной хеппи-энд. Кстати, на столике у его кровати я заметил «Преступление и наказание» по-английски. Так что парень, как видите, небезнадежный, того гляди, переродится. Он, знаете, даже робкий какой-то. Попку мне показывать стеснялся. — Билл припечатал баночку к столу. — А зовут его, как ни смешно, Джон Смит: ваш практически однофамилец. Так в паспорте. По крайней мере, в одном из паспортов.