Похищение Европы
Шрифт:
– Когда развезешь свои конвертики и пакетики, приходи к нам. А то Паня, похоже, опять собирается прощальные письма писать. Как бы только на этот раз не с продолжением.
Я уже стал понимать ее интонации. Эта мне не понравилась. Я вскинул глаза и присел на краешек кровати.
– Что стряслось?
– У нас квартиру отбирают. Всю. С потолками и стенами, даже с полом. Так что мы все вместе, я, Паня и музыкальный алкоголик, возможно, очень скоро переедем на твою мелкую жилую площадь. Потому что больше, похоже, некуда.
Я быстро уехал на службу, почти в забытьи возил
С этого ли все началось? Или с того вагона метро, когда я читал похищенную музыкальным алкоголиком в своей же семье книжку Грэм Грина с Паниной закладкой? Или, может быть, с драки на Новослободской?
Сейчас это уже неважно. Но – началось…
Опыт, который не пропьешь, как талант
Иногда мне снятся старые сны. Они яркие и реальные. Длинный коридор, в который выходят десятки крепких высоких дверей. Я бегу по коридору, стараясь прижиматься к стенам. За мной несутся такие же, как я, в зеленых касках, в тяжелых бронежилетах, с короткими автоматами, с гранатами, со скорострельными пистолетами и со страшными зубатыми ножами. Мы жутко топаем ногами в высокой шнурованной обуви.
Дальше бывает по-разному – то взрывается что-то, то кого-то прошивают ножом, то стреляют, то бьются в рукопашную до последней крови.
Иногда это – самолет, или поезд, или корабль. Но всегда – одни и те же лица, тот же железный топот тяжелых ног, взрывы, выстрелы, сдавленные крики. И командный шелест радиостанции через наушник.
И главное, ни слова, ни кадра выдумки. Просто идет бой. Не маневры, не отработка чего-то там, а настоящий бой. Это – не сон. Это детальный просмотр жизненного опыта в ночное время. Один на один с опытом.
У Боголюбовых за столом сидели все, кто намеривался очень скоро переехать на мою малогабаритную жилую площадь.
– Это уже было, – сказал я. – Фарс какой-то!
– Где было? – это Паня, прожилки на ее щеках из сизых стали красными, лицо лоснилось от пота.
– В кино. У четырех баб отбирали квартиру, а старый генерал ее им отбивал обратно. Потом пели «тумбалалайку» всей десантной частью, а посрамленный нувориш тонул в Москве-реке.
– Хорошее кино, – закивала Эдит. – Но в жизни страшнее. До «тумбалалайки» дело обычно не доходит. И десантники, как правило, антисемиты. Если не все, то их командование – точно. И вполне осознанно.
– Причем здесь антисемиты?
– В нашем случае ни при чем, – гордо заявил музыкальный алкоголик Геродот, – мы чистой крови.
– Не все! – горько заметила Паня.
Ее дети изумленно вскинули на нее глаза.
– Я не о нас, – успокоила она их с раздражением, даже как-то повелительно, – но ведь мы не единственные.
– Энтони, – сказала Эдит, – я видела твой памятный боевой альбом. Порылась в шкафу и нашла. Это – любопытная штучка.
– И что же ты там видела? – я сказал это, хмурясь, потому что не люблю, когда в мои дела суют нос, даже если нос такой хорошенький.
– Женщину, Ларису Глебовну Павлову. Ее фотка подписана. Мужчину, Геннадия Ивановича Павлова, в военной форме. Тебя с ним. Два
– Далеко. Отсюда уже не видать.
– Ты профессиональный убийца?
– Такой профессии нет. Это выдумка. Для кино и для книжек.
– А кто ты?
– Курьер.
– С каких пор?
– С тех пор, когда появилась та выдумка.
Я не люблю вспоминать, как я стал курьером. Обычным, мирным курьером. Поэтому мы все надолго замолкаем.
– Нам нужна ваша помощь, Антон, – сказала Паня и всхлипнула.
На руках у Геродота чутко дремлет крупный рыжий кот средних лет. Он принес его неделю назад с какой-то помойки. Кот быстро прижился.
– Как его зовут? – спросил я, чтобы сменить хоть ненадолго тему. – Наверное, Чубайс?
– Почему Чубайс? – удивился музыкальный алкоголик и нежно прижал к себе котяру.
Тот приоткрыл желтый глаз и кольнул меня стрелочкой зрачка, строго и холодно.
– Потому что этот зверь рыжий, – ответил я, как само собой разумеющееся. – Так на Руси уже давно рыжих котов дразнят.
– Его Моцартом зовут, – усмехнулась Эдит. – Геродот не оппозиционер, а музыкант. Принес это чудовище, напоил молоком, накормил вареной рыбой и сказал, что это его личный, персональный «Моцарт».
Паня взволнованно поднялась, заковыляла вокруг стола. Вернулась на свой стул, села.
– Что будем делать? Антон, вы нам поможете? Или мы с несчастным Моцартом пойдем на его помойку?
– Надо подумать. Сколько у вас времени осталось?
– Две недели, не считая сегодняшнего дня, – сказала Эдит.
Но история это началась не сегодня и даже не вчера. Ее истоки бьют из прошлого Боголюбовых. Тогда еще был жив глава семьи. Вот когда все забурлило. То есть, тогда только подогревать начали, а вот точку кипения застал уже я.
Иван Иванович Боголюбов, отец Эдит и Геродота, муж Пани, то есть Александры Семеновны, урожденной Поповской, был в юности подающим большие надежды музыкантом. Играл на всем, что издает мелодичные звуки: на скрипке, альте, виолончели и на клавишных. Иван Иванович блестяще окончил московскую консерваторию по классу скрипки, но исполнителем так и не стал. И дело было не в том, что талант «вовремя ушел в песок», как криво усмехаясь, выражалась Эдит, а в том, что, управляя «Волгой» отца, администратора в Большом театре, юный еще Иван Иванович однажды ночью на Кутузовском проспекте врезался в неподвижную скальную группу самосвалов и генератора. Рабочие раскопали огромную ямищу посередине проспекта, недалеко от Триумфальной арки, а два самосвала и ревущий генератор стояли около этой ямы, в которой вкалывали рабочие ночной смены. Был там еще какой-то временный заборчик с погасшим красным фонарем и пьяный работяга с желтым флажком.