Похищение Европы
Шрифт:
– Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.
– Это правильно.
– А где Эдит? – Паня вдруг вспоминает, что я явился один.
– Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.
– За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.
– Слышал.
– Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..
– Аристотель и Софокл?
– Что! –
Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.
– Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?
– Да, именно. А ваш сын… – я запинаюсь, но произношу все же: – Геродот Аристотиелевич.
– А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?
– Именно.
– А я?
– А вы Прасковья. Паня, стало быть, для домашних.
– Ну, стерва!
Паня делается вдруг серьезной.
– Иваном звали моего покойного мужа, а не Аристотелем. Сын действительно Геродот. Иван его так назвал. А дочь – Эдит. Это уже моя идея. А я – Александра Семеновна. Паней меня с детства все зовут, потому что я откликалась на это имя… то есть прибегала, когда нашу кошку звали. Вот она как раз Паней была. Кошка давно умерла, а имя осталось… пожизненно. Моим стало.
Я развожу руками и вздыхаю шумно.
– Эдит Ивановна она, – Паня говорит, скорее даже, произносит это, будто вслушиваясь в музыку своих слов, – А сын – Геродот Иванович. Звучит?
– Кошмар! – отвечаю я, желая немедленно отомстить за свой позор, за розыгрыш.
– Верно. Кошмар. Издевательство. А Эдит Ивановна? Ну, все-таки?!
– Почти как кукла из театра Образцова.
– А это чушь! Это хорошо звучит. Необычно. Эдит Ивановна Боголюбова.
– Как Боголюбова!
– А вот так – Боголюбова.
– Она сказала, бога нет.
– Как так нет! Мы-то есть! Значит, и Он есть.
– Это не доказательство.
– Да?! А что доказательство?
– Наличие Сатаны. Раз есть Сатана, значит есть и Бог.
– А вот это уж дудки! Потому что Сатана всегда есть.
В двери энергично крутится ключ. В комнату заходит Эдит Ивановна Боголюбова и ставит на столь пластиковый пакет, из которого торчит горлышко темной бутылки. В пакете еще много всякой всячины.
– Ну, Эдит Аристотелевна Боганетова!.. – весело говорит Паня.
– Она тебе наврала, – спокойно говорит Эдит и царапает меня не то кошачьим, не то тигриным взглядом, – Небось сказала, что я Ивановна, а она Александра Семеновна по прозвищу Паня? Ведь так?
– Так. И еще, что вы Боголюбовы. Вы – доказательство существования Бога.
– Бога нет! – говорит, словно стреляет одиночными выстрелами Эдит. – Нет Боголюбовых. Паня – Прасковья. Отец –
Я размышляю, обидеться мне или нет. Если обидеться, то надо сразу же уйти. А как же все остальное? А ее грудь, а всяческое доверие? А на руках из кухни в постель? Неужели больше не повторится? Из-за таких глупостей!
Решаю свести все к шутке.
– Хорошо. Тогда я тебе еще не все сказал о себе. Каюсь.
– Час от часу не легче! Говори немедленно! Ты – негр?
– Был. Танзанийским негром. Мне пересадили кожу одного отвратительного белого расиста. В наказание – и ему, и мне! На самом деле меня зовут Кенан. А фамилия еще хуже – Ананас по отцу и Банан по матери.
– Это ничего еще! Нормально даже, – вдруг серьезно заявляет Паня, – Только вы ей не верьте. Мы Боголюбовы, а муж мой Иван Иванович, так же, как я Александра Семеновна. Хотите, я вам паспорт покажу? Хотя… танзанийские негры по-русски не читают.
Мы все трое вдруг хохочем, долго не можем остановиться, и я сразу понимаю, что любил их уже очень давно, даже когда еще не знал.
Геродот, рюмки и клавиши
Геродот Иванович Боголюбов пришел в самый разгар веселья. Он еще с порога увидел горлышко бутылки и устремился к столу. Меня не заметил вообще. Конкуренции с бутылкой я не выдерживаю никоим образом.
– Пошел вон! – вдруг зашипела Эдит и оттолкнула брата острым локтем. Он едва удержался на ногах.
– Как ты смеешь! – фальцетов выкрикнул Геродот. – Старшего-то брата! При посторонних.
Ага! Меня, значит, все-таки заметил. Просто бутылка притянула слишком властно.
– При бутылке ты посторонний, – веско ответила Эдит. – А он, как раз свой!
Она вдруг уперла руки в бока и надвинулась на брата. Он привычно, видимо, отшатнулся. Действительно тот самый, серенький, пергаментный какой-то, согбенный, крючок почти. Был бы высоким, но очень уж согнут жизненной тяжестью – и в ногах, и в спине. Лицо в морщинах, а глаза такие же, как у сестры – серые и большие. Нос, правда, крупноват. Собственно, у Геродота так и должно быть.
– Это ты ему томик Грина продал на толкучке у Большого?
Геродот, даже не глядя на меня, сразу же заволновался, затараторил:
– Что, я? Кому? Ему? Грина? Да ты что! Когда? Да я у Большого в последний раз лет десять назад был, на «Спартаке». И то из буфета выгнали!
– Лгун! – поддержала дочь Паня. – Я повешусь из-за вас! Там моя прощальная записка была! Скажи ему, Эдька!
Я впервые услышал, как она звала дочь и даже не сразу понял, что это она к ней обращается.
Наконец Геродот уставился на меня изучающе хмуро.