Похищение Луны
Шрифт:
Ветка уколола Арзакана в щеку. Он почувствовал на лице теплую липкую влагу. Яблони, груши, вишневые деревья не шелохнутся. Высоко над молчаливым садом застыла луна.
Каждое деревцо, каждый, куст оделся в серебро. В серебро закованы акации, растущие за плетнем. Арзакан вдыхает их аромат. Все объято сладкой дремой, Только сова кличет откуда-то издалека да сердце Арзакана бушует от ревности.
В ажурной листве мелькнуло освещенное окно. Электрический свет узорит ветви деревьев.
Арзакан вздрогнул: это окно Тамар.
Как заснуть ему в эту ночь,
Если бы знать, где остановился Тараш, пошел бы к нему, справился бы — дома ли?
Затаив дыхание Арзакан бесшумно шагал по теням, раскинувшимся перед домом.
Под окном Тамар росла яблоня, оснеженная густым цветом. Обхватив дерево, Арзакан полез на него, как, бывало, лазил в детстве. Тихо потрескивала сухая кора, чешуйками осыпаясь ему на грудь. Ноги в мягких сапогах скользнули по стволу. С трудом поднялся до развилины, ступил на большую ветку, наклонившуюся к самому окну. Ветка закачалась под тяжестью его тела. Закружились белыми хлопьями лепестки цветов, падая ему на лицо.
Благоуханием и радостью наполнилось сердце Арзакана. Ошеломленный, смотрел он на Тамар, как если бы видел ее впервые. Не сон ли это?
Тамар в легком халатике сидела у столика. Подперев руками виски, девушка читала. Брови слегка сдвинуты, на щеках тень от длинных ресниц. Сердце Арзакана затрепетало от счастья. Восторженная благодарность наполняла его. Тамар была одна в эту позднюю пору! Тараша не было с ней!
Жадным взором впился юноша в склонившуюся над книгой головку.
Ни одна подробность не осталась незамеченной: светлая полоска пробора в волосах цвета меди, длинные темные ресницы, чуть припухлые губы.
Тамар закрыла книгу, медленно встала, выпрямилась и пристально посмотрела на яблоню. Арзакан вздрогнул и всем телом приник к стволу, хотя из освещенной комнаты нельзя было видеть его, находящегося в темноте.
Девушка потянулась, сплела пальцы и, подняв руки, заложила их за голову… Постояла с закрытыми глазами. На стену легла тень от ее стройной фигуры. Потом она отошла от окна, распустила косы и, взяв белый широкий гребень, принялась их расчесывать, лениво и заботливо, словно ласкала каждый волосок.
Тамар, вопреки моде, не подрезает свои длинные волосы. Должно быть, так больше нравится Тарашу, которому мило все, что связано со стариной, с традициями прошлого.
Сколько раз в детстве хватал ее Арзакан за тугие косы! А теперь что происходит с ним? Он прячется от нее, как вор. Почему он не может позвать: «Тамар!», заставить ее обернуться, рассмешить свою школьную подругу? Людям недостает простоты. Ее нет ни у Тамар, ни у Арзакана, ни у кого!
В саду такая лунь! Деревья в сонной истоме нежно склоняют свои верхушки, ветви ласкают друг друга, тычинки исходят пыльцой… Ночь… Луна заключила в свои объятия и эту ночь, и деревья, и небо, и еле заметные, мигающие звезды. А сын Кац Звамбая, притаившись среди ветвей, дивится на Тамар Шервашидзе, как на волшебное видение. Смотрит и не может обронить ни звука, точно пропал голос. Не смеет дохнуть, словно остановилось дыхание,
Тамар расстегнула халат, высвободила руки из рукавов. Маленькие упругие груди четко обрисовались под белоснежной прозрачной тканью.
Арзакан разглядел крестик на ее груди. От него на матовой коже цвета очищенного апельсина — едва заметный след.
Обратившись к востоку, Тамар трижды перекрестилась.
Потом протянула руку к лампе, и в темноте ночи угасла красота ее обнаженного тела.
Арзакан слез с дерева. Колени у него подкашивались, он шатался как пьяный и, приникнув к яблоне, обнял ее, как возлюбленную. Дерево источало влажный аромат. Приятно было прильнуть разгоряченной щекой к сырой коре. Арзакан, как ребенок, который боится быть наказанным за громкий плач, беззвучно заплакал.
Он не помнил, как дошел до чуланчика Лукайя.
Луч, пробившийся из дверной щели, отвлек его от горестных дум. Арзакан услышал тихий говор.
«Еще не спят», — подумал он.
Прислушался, но не мог разобрать ни абхазских, ни мегрельских слов… узнал лишь голос Лукайя.
«Должно быть, читает псалтырь…»
Юноша открыл дверь и услышал отрывистое бормотанье каких-то бессмысленных слов, прерываемых возгласом:
«Так рабу твоему Кац Звамбая!»
«Coвсем спятил, бедняга!» — подумал Арзакан и вошел в чулан. Смех разбирал его…
Кац Звамбая лежал на тахте. У него болела голова. Лукайя заговаривал головную боль.
— Гей, вара, где же ты до сих пор пропадал?
Кац едва успел договорить, как Лукайя упал навзничь с кругляка, на котором сидел. Судорога свела ему ноги и руки, он забился в припадке. В маленьких зеленых глазках метались огоньки безумия.
Арзакан бросился к старику и стиснул его в своих железных руках, не позволяя двигаться.
Кац вытирал ему пот с изможденного лица и уговаривал, как ребенка.
Понемногу старик успокоился.
Тогда Арзакан поднял его с пола и уложил на тахту. Потушили свет.
Долго ворочался Арзакан в постели, глядя на еще не прогоревший жар в очаге. Прошедший день вспоминался тяжелым кошмаром.
Он уткнулся лицом в подушку, и перед ним встала Тамар.
И, тоскуя в темноте, он захотел стать яблоней, той яблоней, что сторожит окно Тамар.
НАКАНУНЕ СКАЧЕК
Зугдидцы были заняты приготовлениями к скачкам.
Но старики пожимали плечами, хмурили брови, недоверчиво ухмылялись: «Басни! Скачки спокон веку устраивали Дадиани, Шервашидзе, Эмхвари, Чичуа — для своей собственной забавы!
Станут возиться с ними большевики, да еще на пасхальной неделе! Или им дела другого нет, как развлекать бывших дворян из тех, что еще уцелели! Ничего из этого не выйдет, ничего…»
Приезд фоторепортеров еще больше оживил толки вокруг предстоящего события. Старики не сдавались:
«Вот этим дело и кончится — соберут народ, наездников, снимут и напечатают снимки в газетах. Только и всего».