Похищение Луны
Шрифт:
Гвандж полез в карман, пошарил и, вздыхая, вытащил потертый футляр. Открыв его дрожащими пальцами, вынул очки с треснутым посередине стеклом и напялил их на нос.
— Иди сюда! — сказал он, взяв Арзакана за руку. Сам опустился на корточки и уставился глазами на передние ноги Арабиа.
— Вон, видишь ту жилку, что извивается пиявкой? Это соколец. Отменная жилка, клянусь! И копыта на передних ногах крутые, высокие. Именно такие и должны быть. Задние ноги — длинные, а круп… Но ты, видно, плохо ухаживаешь за жеребцом, дяденька! Круп должен быть короче и шире, но поплотней и помясистей, понимаешь?
Гвандж обошел коня и еще раз
— Вот это хорошо: лопатки у заплечья упрятаны в теле. Побольше, побольше тельца надо ему!
Арзакан взглянул на солнце, поднявшееся уже довольно высоко. Не поспеть к лесной опушке, пока трава сырая…
Учтиво поблагодарив старика, он выразил свое восхищение его глубоким знанием лошади, решив, что таким путем легче избавиться от Гванджа.
— Эх, голубчик ты мой, — вздохнул Гвандж, теребя Арзакана за рукав, — кто раньше имел столько лошадей, сколько имел я? На всю Грузию славились апакидзевские лошади, сам принц Мюрат ездил на лошадях только из моей конюшни.
Гвандж хвастался, что получал чуть ли не через день приглашения на обед к принцу.
Он помнил масти, имена и все стати своих лучших лошадей и рассказывал о них с неутешной печалью матери, вспоминающей умерших детей. В жалобах его было столько горечи, словно он только вчера лишился своих приингурских полей, кодорской мельницы, коз и табунов.
С особой грустью Гвандж вспоминал свою любимицу Рашию.
— Рашию забрал сперва председатель Чека. Через некоторое время он передал ее председателю исполкома. Тот уступил лошадь начальнику милиции, а потом я уже потерял ее из виду. Передавали мне из Джвари, будто на ней ездит секретарь райкома и что бедняжка хворает… Грешным делом, я хотел было поехать в Джвари, поглядеть на свою несчастную Рашию. Напоил ради этого милиционера, приехавшего оттуда, допытывался у него… И признался ведь, каналья: «У твоей лошади, говорит, желваки на задних ногах…» Я и подумал: не дай мне бог увидеть ее такой хворой! Даже рад был, что убрали ее с глаз моих долой, упрятали подальше, а то сердце разорвалось бы.
Вчера, клянусь тебе, плакал горючими слезами. Иду из исполкома и вижу: плетется лошадка песочной масти, а тавро — апакидзевское! Слыхал, наверное, наше тавро — церковь, церковь, с крестом. И на кровной моей лошадке сидит какой-то сопляк. Спрашиваю: «Чья, малец, лошадка?» — «Прохвоста Апакидзе», — отвечает. А?! Каково? Проглотил я обиду. Что ему ответишь? Тронешь, сам потом не рад будешь. Лошадь худущая. На ногах — шишки, наливы… А мальчишка рассказывает: «Мы, говорит, скоро пошлем ее в конский институт, там у нее кровь выкачивать будут, чтобы сыворотку делать».
— А сколько тебе дали за Рашию? — поинтересовался Арзакан.
— Сколько дали? Шиш! Что они мне могли дать?! Пусть бы все отняли, все, только оставили бы мне Рашию, на старость в утешение. Коровьим молоком ведь была выкормлена. Сахару съела, наверное, больше, чем сама весила. Как зеницу ока хранил ее, выхаркивал. Мыл сбитым желтком… А теперь не угодно ль, кровь из нее выкачивать… на сыворотку! Чего только не выдумают, окаянные!
Последних слов уже не слышал Арзакан, хлестнувший коня. Арабиа сорвался с места и помчал его к полям Джугеджиани.
Долго смотрел им вслед Гвандж Апакидзе.
Наконец очнулся и с удивлением огляделся вокруг.
— Эх, дернула меня нелегкая забыть все дела и бежать, как мальчишка, за жеребцом. И за кем гнался? За сыном этого криворожего Кац Звамбая, черт бы
Смотри-ка, посчастливилось же паршивцу гарцевать на таком прекрасном коне, а я ковыляй пешком на старости лет, — злобно произнес старик почти вслух и повернул к городу.
Уже не сдерживая своего любимца, Арзакан отпустил поводья. Послезавтра начнутся скачки. А какой ход у жеребца!.. Восторженно думал: «Даже Гванджу Апакидзе, смертельному врагу, понравился Арабиа!»
Ветром несся Арабиа. И в этом стремительном беге развеивалась горечь, наполнявшая сердце Арзакана в последние дни.
В своем юношеском возрасте он не мог нарадоваться лучам апрельского солнца, очарованию полей, привольным лугам…
В эту минуту он чувствовал Арабиа не подвластным ему животным, а кровной частью своей крылатой молодости, безудержно несущейся вдаль…
ГЕРУЛАФА
Тамар и Тараш идут по чинаровой аллее. На Тараше френч из гомпсона защитного цвета. В руке кепка, через руку перекинут макинтош. Френч, сшитый в обтяжку, обрисовывает широкие плечи, стройную, крепкую фигуру. Клетчатые бриджи тоже из гомпсона. Высокие желтые гетры и английские спортивные ботинки.
Он идет рядом с Тамар уверенной, ритмичной походкой. Все его движения и осанка полны какой-то торжественности.
У Тамар через плечо свешивается белый чесучовый шарф. Голубое, мягко ниспадающее платье подчеркивает синеву ее глаз. И хотя платье простое и сшито провинциальной портнихой, оно кажется нарядным на ее красивой фигуре.
Талию изящно охватывает оставшийся от матери бирюзовый шелковый пояс с золотыми узорами — окромкеди, [9] похожими на листья папоротника. На златотканых застежках изображены два фазана, сцепившиеся клювами.
9
Окромкеди — шелковая и золотая нить, которой обычно вышивают гулиспири — часть женской или мужской одежды в виде нагрудника.
Тамар избегает показываться в городе с Тарашем. С первого же дня его приезда она стала замечать на себе пытливые взгляды любопытных горожан.
Пожилые женщины при встрече с ними бесцеремонно останавливались и, приложив указательный палец к щеке, переводили взгляд с Тараша на Тамар. Потом у какой-нибудь из них вырывался возглас: «Какая прекрасная пара!»
В самом деле, трудно было пройти мимо них равнодушно.
Тамар и Тараш походили друг на друга. Но не цветом глаз и не чертами лица, а общим обликом, какой-то роднящей их гибкостью движений… Казалось, они дети одной матери.
И еще казалось, что, выросшие в разных уголках света, — они долго искали и наконец нашли друг друга, так же радостно и естественно, как солнце встречает на своем пути луну, апрельским утром, когда на голубом небе рассеяны, как мечты, далекие пушистые облака…
В городке всем бросалось в глаза это сходство, и потому Тамар чувствовала себя неловко, идя рядом с Тарашем. Она сутулилась и нервно щурила свои большие синие глаза, точно была близорука.
Вечер тих и нежен. Такие безмятежно спокойные вечера выпадают в этом приморском краю в начале весны, когда солнце пригревает отзимовавшую землю, когда природа лениво потягивается, словно после долгой дремы, и на деревьях буйно вырываются из почек первые лепестки.