Похищение свободы
Шрифт:
— В рамках парламентской демократии, — вмешалась в разговор Бланка, — которая гарантировала бы автономию университетов, чего вам было бы вполне достаточно.
— Для начала и это кое-что, милая дама. Диктатура и террор ни в коей мере не составляют сущность капитализма, это всего лишь патология, которая может проявиться при определенных условиях на определенной ступени развития любого общества.
— Следовательно, при наличии некоторой свободы нам следует соглашаться на мирное порабощение? — усмехнулся я.
— В настоящее время развитие капитализма в стране без
— Не вы испытали, а я! — перебил ее Кордова. — Не думайте, что я забыл, как вынужден был скрываться, а затем эмигрировать… Для вас политика скорее средство самопознания, кирпичик, так сказать, для созидания вашей еще несозревшей личности… Вы хотите переадресовать обвинения в ваш адрес всему свету, вместо того чтобы стремиться к союзу с силами разума.
— С национальной буржуазией? — уточнила Бланка. — Но для этого нужно ее сначала иметь, а мы вместо нее видим только марионеток! И среди них, как ни странно, такие светлые головы, как ваша.
В душе я соглашался с ней: национальная буржуазия оставалась для нас фантомом. И это служило нам оправданием… Очевидно, по этой причине и Рафаэль Т. заступился за меня. Инстинктивно он понял, что по сравнению, скажем, с Испанией у нас не было буржуазии, которая готова действовать. При помощи Бланки я наконец понял, что наше партийное руководство хотело бы проводить новую, более гибкую политику, которая в какой-либо другой стране могла привести к успеху, однако не у нас, поскольку наша буржуазия еще не стала реальной силой.
— Все будет хорошо, — успокоила нас Микаэла, — мы ведь в руках божьих.
7
В конце мая обстановка в нашем загородном доме стала прямо-таки невыносимой. Вот уже три недели, как мы держали у себя заложников, не зная, что же с ними делать. Раньше такого с нами не случалось. И пленники вели себя по-разному: порой — агрессивно, порой — чересчур пассивно. Настроение наше, естественно, оставляло желать лучшего.
К этому моменту свобода передвижения для нас оказалась сильно ограниченной, так как полиция увеличила число контрольных пунктов, и если раньше останавливали машины и проверяли документы у водителей только на окраине столицы, то теперь это делали гораздо чаще. Ездить стало небезопасно: в любую минуту машину могли засечь и поинтересоваться, куда и зачем мы ездим по одному и тому же маршруту.
Пришлось перекрасить машину, сменить номерные знаки и выправить документы, а главное — сократить число поездок. Теперь мы ездили на мотоциклах, на поездах и даже совершали длительные пешие переходы.
После вознесения участились различные ЧП. Как-то в пылу спора профессор Кордова заявил, что в знак протеста объявляет голодовку. Затем поблизости от нашего дома был замечен «бьюик» серого цвета с двумя штатскими, которые мало походили на туристов, выехавших отдохнуть на природе. А однажды с чердака раздались такие громкие стоны Дона Фернандо, что
Урбино лежал на спине, скрестив руки на груди, словно собрался умирать. Вид у него был действительно неважный. Слабым голосом он попросил оказать ему медицинскую помощь и пригласить священника. Выполнить его просьбу мы, конечно, не смогли, так как поблизости не было ни врача, ни священника. Да и как узнать, симулирует Дон Фернандо или вправду болен?
Пришлось пичкать его таблетками на свой страх и риск, а Микаэла даже сделала ему успокаивающий укол. Дон Фернандо потребовал бумаги, чтобы записывать температуру, число ударов пульса в минуту и прочее.
К этому времени мы решили отказаться от содержания Сандоваля за железной решеткой, считая, что вполне достаточно, если за ним будет присматривать дежурный. Сначала председатель парламента вел себя тихо и почти не разговаривал, но постепенно здоровый организм начал брать свое, и Сандоваль занялся гимнастикой. Спустя два дня он проявил интерес к классической музыке, и нам ничего не оставалось, как предоставить в его распоряжение портативный магнитофон с записями Баха и Шопена, а чуть позже и шахматы, которыми он, как выяснилось, увлекался.
О политике он говорил меньше всего. Как все правые, он презирал идеологию, которую использовал лишь для маскировки своих истинных целей. Позднее он стал заговаривать о женщинах, но не о супруге и не о своих любовницах, а о женщинах вообще.
Как-то утром на дежурство заступила Рената, не самая красивая из наших девушек, но в полутемном подвале и она вполне могла сойти за красотку.
— Ваши глаза я никогда не забуду, — сказал ей наш заложник.
Во время игры в шахматы он незаметно вытащил у Ренаты пистолет, торчавший из заднего кармана, и, направив на нее ствол, приказал:
— Ну, моя птичка, мы поменялись ролями; теперь ты станешь моей заложницей. Прояви благоразумие, и все будет хорошо… Разденься, и я верну тебе твой пугач… — Он преградил Ренате путь к двери и начал так срывать с нее платье, что отлетели все пуговицы.
Рената громко закричала и с силой ударила нахала, На ее крик прибежал Руперто, и все закончилось благополучно. Однако этот случай послужил нам хорошим уроком: ведь председатель парламента мог спокойно уложить из пистолета охрану и бежать.
Когда же в подвал спустился я, он заявил, что убивать никого не собирался, ибо это противоречит его убеждениям, и потребовал хотя бы два раза в неделю женщину. Пришлось вернуть заложника за решетку, отделив его таким образом от охраны.
Под вечер того же дня нас ждал еще один неприятный сюрприз — к нашему дому приближались какие-то люди, судя по всему, с вполне мирными намерениями.
Очевидно, наше пребывание в доме не осталось незамеченным для любопытных соседей. Сначала подходили к забору детишки, чтобы получить от нас по пакетику жевательной резинки и перекинуться несколькими словами с нашими девушками. Однако на этот раз пожаловали их родители, которых знал Руперто.