Похищение
Шрифт:
Интересно, моему отцу тоже так казалось?
Я достаю мобильный и звоню Фицу, но мне отвечает голосовая почта. Тогда я набираю номер Эрика.
– Где ты? – спрашиваю я.
– Смотрю на самую прекрасную картину, – отвечает он, и напротив меня в этот момент останавливается незнакомая машина. Из окна, не выпуская телефона, выглядывает Эрик. – Может, повесишь трубку? – улыбается он.
Я падаю в его объятия – и это первое за весь день место, где я чувствую себя уютно.
– Как Софи?
– Уже уснула. – Он заходит в трейлер, я следую за ним. – Ты его видел?
Эрику не нужно уточнять, кого я имею в виду.
– Пытался.
– Что это такое?
– Это такая бумажка, которых в Нью-Гэмпшире вообще не выдают. Там должно быть сказано, что я ни в чем не провинился перед адвокатской коллегией. – Эрик замирает в дверном проеме, уставившись на розовый диван и обои цвета сахарной ваты. – Господи, мы поселились в пузыре клубничной жвачки!
Мне это скорее напомнило домик Барби, – говорю я. – А что насчет меня?
– Что насчет тебя?
– Мне позволят с ним увидеться?
Я наблюдаю за противоборством ответов на лице Эрика. С одной стороны, он не хочет отпускать меня, когда мы наконец-то здесь, рядом. С другой, он боится открытий, которые могут поджидать меня. С третьей, понимает, что сейчас я нуждаюсь в отце больше, чем в нем.
– Да, – наконец произносит он. – Думаю, позволят.
Не понимаю, почему люди употребляют слово «потеряться». Даже если ты свернул не на ту улицу и оказался в тупике, перед решетчатой оградой, или у дороги, ведущей в песчаный карьер, ты все равно хоть где-то да находишься. Просто ты не там, куда шел.
Я дважды проезжаю поворот к центру города и дважды разворачиваю машину. Трижды останавливаюсь на заправках спросить дорогу. Неужели так сложно найти тюрьму?
Когда я наконец ее нахожу, меня изумляет обыденность тюремной обстановки, эта долговечная плитка на полу и ряды пластиковых стульев. Это с тем же успехом могло быть любое другое казенное помещение. Может, следовало позвонить заранее и узнать, когда у них приемные часы? Но в лобби я встречаю множество людей: долговязых чернокожих пареньков в широченных штанах, индейских женщин с еще не высохшими слезами на щеках и даже старика в инвалидном кресле с младенцем на руках. Я поступаю как все: беру анкету из пачки на столе. Вопросы в ней простые. По крайней мере, простые для человека в любой другой ситуации: ФИО, адрес, дата рождения, степень родства с заключенным, ФИО заключенного. Я достаю из кармана ручку и начинаю методично заполнять графы. «Делия Хопкинс», – пишу я, но, подумав, зачеркиваю. «Бетани Мэтьюс».
Закончив, я становлюсь в очередь и притворяюсь, что эта очередь ничем не отличается от всех прочих – очереди в супермаркете, допустим, или очереди родителей, ожидающих детей после школы. Очередь детворы в торговом центре, жаждущей посидеть у Санта Клауса на коленях. Когда я подхожу к офицеру, он вопросительно смотрит на меня:
– Вы здесь впервые?
Я киваю. Это, наверное, бросается в глаза.
– Мне нужен какой-нибудь ваш документ. – Он пристально рассматривает мои водительские права, выданные штатом Нью-Гэмпшир, но все-таки вводит информацию в компьютер. – Что ж, – говорит он, с минуту поглядев на монитор, – все чисто.
– А что могло быть «нечисто»?
– Действующие ордеры на арест. – Он протягивает мне гостевой пропуск. – Вам налево.
Мне говорят, что я могу выбрать любой свободный шкафчик
В комнате для свиданий четыре кабины, каждая из которых разделена пополам сверхпрочным стеклом. По обе стороны – телефоны. Круглые металлические табуреты привинчены к полу на одинаковом расстоянии друг от друга, как елки на рождественском базаре. Здесь я тоже вижу ожидающих: женщину в каракулевой бурке, подростка со свежим шрамом на щеке, латиноамериканца, шепчущего молитву на четках.
Отца приводят последним. На нем полосатая роба, вроде тех, что все мы видели в мультфильмах, и я впервые осознаю, что это все – непреложная правда. Он не сорвет с себя карнавальный костюм и не скажет, что мне всего лишь приснился кошмар. Это происходит на самом деле. Это – моя жизнь. Я невольно подношу руку к губам, и хотя отец не может слышать, как отчаянно, словно утопая в море, я хватаю воздух, он все же касается стекла между нами – надеется, что притронуться ко мне по-прежнему несложно.
Он берет трубку и жестом велит последовать его примеру.
– Делия, – еле слышно говорит он. – Делия, прости меня, солнышко…
Я давала себе обещание не плакать, но не успеваю и вспомнить об этом, как тело мое уже содрогается на крохотном табурете. Я так отчаянно рыдаю, что грудь начинает болеть. Я хочу, чтобы он простер руку сквозь стекло, как волшебник, которым я раньше его считала, и заверил меня, что произошло недоразумение. Я хочу поверить любым его словам.
– Не плачь, – умоляет он.
Я утираю слезы.
– Почему ты ничего мне не сказал?
– Сначала ты была слишком маленькой. А потом, когда ты подросла, я повел себя как законченный эгоист. – Он не может подобрать верных слов. – Я казался тебе героем. И уже не смог бы вынести другого отношения к себе.
Я наклоняюсь к разделяющей нас перегородке.
– Тогда скажи сейчас, – требую я. – Скажи мне всю правду.
Я вдруг вспоминаю, как однажды в детстве свалила все свои колготки одним змеиным клубком на отцовскую кровать. «Ненавижу эти колготки! – заявила я. – Они все время морщатся на коленках, и я на переменках не могу бегать».
Я ожидала, что он запротестует и скажет, чтобы я носила то, что есть в шкафу, – и точка. Но он лишь рассмеялся. «Не можешь бегать? Ну, этого допустить нельзя!»
– Мы назвали тебя Бетани. Родилась ты совсем крохой – весила меньше хлебной буханки. Когда я брал тебя на работу, то укладывал в перевернутый шкаф для документов, это была твоя колыбелька, – Он поднимает глаза. – Я работал аптекарем.
Аптекарем? Я принимаюсь рыться в памяти в надежде найти пропущенные красные флажки. Папа точно знал, сколько сиропа от кашля нужно выпить Софи, учитывая массу ее тела. Папа очень расстраивался, когда в школе мне не давалась химия. Почему же он не стал работать аптекарем в Нью-Гэмпшире? И я тут же отвечаю на собственный вопрос: потому что лицензия была выдана на другое имя. На имя человека, исчезнувшего с лица земли.