Поход на Кремль. Поэма бунта
Шрифт:
Еще дальше, где шли не поспевавшие за передовыми линиями пенсионеры, решили, что народ взбунтовался – и давно пора! – против жилищной реформы, проведенной два года назад, против монетизации льгот, проведенной пять лет назад, и против введения налога на недвижимость, который вот-вот введут, а может, даже уже ввели, но прямо не сказали.
Из каких-то подвалов, из красных уголков домоуправлений и библиотек, из кладовок ветеранских клубов, из штабов мелких политических партий и общественных объединений были срочно взяты плакаты и транспаранты, и, если посмотреть с высоты, картина получилась бы впечатляющей. Здесь были призывы, начиная с советских и кончая самыми последними: «Миру мир!», «Пятилетке качества –
И это только десятая часть воззваний, среди которых были и местного значения, например: «Нет проискам незаконных строителей и лично г. Костракова! Защитим детство наших детей!» – видимо, по поводу сноса детской площадки и постройки какого-то здания.
Было так еще рано, что настоящей суматохи в органах власти не возникло, всем издали казалось, что это локальные беспорядки. Возможно, они таковыми бы и оставались, если бы не то, что случилось вскоре.
А вскоре случилось следующее.
Как известно, в Москве каждый день умирают в среднем около четырехсот человек, когда-то больше, когда-то меньше. Легко сосчитать, что сколько умирает, столько и хоронят. И вот среди этих в среднем четырехсот умерших оказался Геннадий Матвеевич Юркин, шестидесяти лет, труженик коммунального хозяйства, живший и трудившийся в московском райончике, называющемся «Питомник». Когда-то, очень давно, здесь, по соседству с проспектом Ленина, был действительно питомник, где выращивали саженцы для озеленения столицы. Потом появилась новостройка из десятка пятиэтажек, вокруг высадили тополя и другие деревья, которые за полвека выросли выше крыш и скрыли кронами этот район, как индийские джунгли заращивают древний город. В отличие от индийского древнего города, тут жили люди – в тенистых дворах, среди бурьянов, сараев, гаражей, тут был свой особый мир, свой архипелаг, где Юркин знал каждый дом, каждую тропку, каждый подъезд и каждую квартиру. И люди знали друг друга, в отличие от многих прочих районов, где жители годами не знаются, даже проживая в соседних квартирах.
«Питомник» процветал обособленно, автономно, только изредка из него, как из боевой крепости, выходили группы молодежи, совершая набеги на соседние улицы и районы, за что он получил второе, неофициальное название – «Рассадник».
Геннадий Матвеевич неделю назад оформился на пенсию и твердо сказал, что больше не будет работать ни часа.
– Будто ты раньше работал! – несправедливо съязвила его супруга Антонина Марковна.
Свою свободу Юркин праздновал неделю подряд, ходя по квартирам и принимая поздравления. Кстати, попутно в одной квартире починил кран, в другой поставил хомут на текущую трубу, в третьей отладил работу унитаза. При этом работа, которую он ежедневно хаял и костерил, как пожизненное свое проклятие, доставляла ему в эти дни удовольствие – потому что не совсем работа, а так, в виде помощи. И даже от денег он спервоначалу отказывался, хотя потом все-таки брал, чтобы не обидеть людей.
Три дня назад, вернувшись поздно вечером, Геннадий Матвеевич почувствовал себя нехорошо.
– Еще бы, – сказала Антонина Марковна. – Столько пить, будет нехорошо! Ложись спать давай.
И Юркин лег – и не проснулся.
Приехавшие утром медики поставили диагноз:
Старший брат Валерий больше всего негодовал, что Геннадий даже не успел получить свою первую пенсию.
Он выпивал, горевал и говорил:
– Вот так! Всю жизнь отдал государству, до капли. А оно ему в ответ ни копейки не дало. Заработал пенсию, а не попользовался! Вот так с нами и поступают! Выжимают все, а потом – сразу в гроб.
Утром приехали ритуальные автобусы за гробом и людьми, чтобы ехать на кладбище, собрались соседи, причем не только старики и старухи, но и люди действующие, включая заместителя директора ДЭЗа Опанасенко. И тут выяснилось, что проехать никак нельзя: окрестные улицы запружены автомобилями из-за какой-то демонстрации. Опанасенко ходил узнавать, в чем дело, и, вернувшись, сказал, что там тоже похороны, причем несут покойного к Кремлю.
– А кто помер? – спросил брат Валерий. – Что-то я по телевизору не видел ничего.
– А ты его смотрел? – спросила Антонина Марковна.
– В Кремле, в смысле на Красной площади, давно уже никого не хоронят, – авторитетно заявил Опанасенко.
– Да уж прямо! – не согласился Валерий. – Это просто не было человека такого масштаба, чтобы его там хоронить. Нет, но это что получается? Опять им зеленый свет, а простой человек должен гнить и дожидаться?
– Ничего, рассосется, – сказал кто-то из друзей покойного. – А пока выпить бы.
– Кто поминает до похорон, вы соображайте! – упрекнула Антонина Марковна.
– А я не говорю поминать, я говорю – выпить.
На столе у подъезда, где несколько поколений «Питомника» играли в домино, в карты, а иногда и в шахматы, поставили водку, закуску, стали подходить, выпивать и вспоминать добрыми словами покойного. Брат Валерий, живший на другом конце Москвы и годами не видевший родственников, слушал о Геннадии историю одну другой краше и умилялся. О том, как Геннадий спас ребенка, упавшего в канализационный открытый люк (что сам его открыл и ушел обедать, это уже забылось), как обварился кипятком, ликвидируя аварию, как был всегда весел, остроумен, иногда, конечно, и грубоват, не из-за хамства, а из-за врожденного демократизма, как верно заметил интеллигентный старик Бездулов из дома номер пять, третий подъезд, квартира восемнадцать.
Антонина Марковна тоже пригубила за компанию, а потом села в сторонке, на лавочку, со старушками, и, вытирая глаза, сказала:
– Между прочим, всю жизнь на вас горбился. У вас же совести нет, вы же звоните в ночь, за полночь, Матвеич, беги, спасай. И он бежал! Ни разу не отказался.
Все кивали, зная, что Матвеича не только ночью, но и днем дозваться было трудно, но, во-первых, не хотелось обижать вдову, а, во-вторых, приятней думать, что так все и было.
– Перед смертью как чуял, – всхлипнула Антонина Марковна. – Вот, говорит, Тоня, как интересно жизнь прошла: в Москве всю жизнь живу, а Москву, можно сказать, и не видел. Так все время в «Питомнике» нашем и кручусь. Ты, говорит, не поверишь, я, говорит, на Красной площади последний раз был примерно лет тридцать назад.
– Не может такого быть, – сказал Бездулов. – Ну последние лет двадцать ладно, понимаю, а раньше, в советское время, он что, на демонстрации не ходил? Все же ходили в обязательном порядке!
– Какие демонстрации, у него всегда дежурство в это время было! Это вы люди вольные: дверь закрыли и ушли, а он к вашим трубам и унитазам насмерть был привязан. Если что случится, с кого спросят?
Валерий был потрясен.
– Тридцать лет?
– Да так выходит.
– То есть это было его последнее желание? – спросил Валерий.