Походные письма 1877 года
Шрифт:
В Петербурге лето отвратительное. Так же и во многих губерниях.
Рублем подарила, что наконец-то сообщила, что и графин, и бульон, и пиво в ходу. Не сказала только, хорошо ли спишь и писали ли к Герману и какой ответ получили.
Сообщаю Мельникову, что при всем желании в Болгарии нет никакой возможности мне справить доверенность или какой-либо документ. В крайности, в особенности если дело какое можно присоседить к Немиринцам, ты, как самостоятельная помещица, можешь от себя выдать дополнительную доверенность. Я от тебя никогда не отопрусь. Можешь меня заложить и продать. Я - твое достояние, я знаю, что ты барыня благоразумная и меня не разоришь. Скажи Мельникову, что я спасибо бы сказал, если бы аренда Чернявки устроилась, как он пишет (то есть с евреев по 2150 на 6 лет и с Липского по 5 руб. 50 коп. за десятину, то есть 8321 руб.). Не понимаю, как может Липский претендовать на Любчанский лес. Во всяком случае он в общую аренду входить не может, и портить его нельзя давать. Надо скорее
28 июля
Отъезд фельдъегеря отложен до сегодняшнего вечера, и потому я еще хочу написать тебе, ненаглядная Катя моя, несколько строк для удовлетворения вас в том, что я, слава Богу, избавился от лихорадки, аппетит вернулся, силы восстанавливаются, и я сегодня с Дмитрием катался в коляске за р. Янтру, чтобы подышать на горе другим воздухом, нежели в проклятой Беле, где все пропитано падалью, миазмами и испражнениями. Хуже места в гигиеническом отношении во всей Болгарии найти нельзя, и вода, чистая и прекрасная на вид предательская. Посетители у меня целый день: сейчас вышел Гика, Суворов и Вердер, сидевшие очень долго. Наедине хуже, ибо я перебираю беспрестанно ошибки Действующей армии, негодую, скорблю, ругаюсь на трату времени и prestig'a, и весь кипяток ложится на мои внутренности, не изливаясь внаружу. Если бы не совестно было оставить царя в нынешнем тяжком его положении, бежал бы без оглядки отсюда, где я бесполезен и где мне приходится переносить нравственную муку. О как хотелось бы мне быть с вами и забыть весь мир в вашей среде! Бог велит иначе: "претерпевший до конца, той спасен будет". Буду терпеть, авось и радостный конец настанет.
Дня чрез два переходим мы в Горный Студень на бивак - в переходе на запад (30 верст) от Белы, в 25 верстах от Булгарени, куда отступили отбитые от Плевны войска, и в 30 верстах от систовского моста. Штаб главнокомандующего уже отступил из Тырнова в Горный Студень.
Румыны заняли Никополь дивизиею и двигают всю свою 30-тыс. армию для совместного действия с нами. Сербы также начнут на этих днях. Для* канцлера, тормозившего эти диверсии, они придутся, как после ужина горчица. С Кавказа ни слова. Рущук под глазами наших войск страшно укрепляют, так что едва ли нам можно будет приступить к осаде: время и тут пропущено. Будьте здоровы, здоровье - главное благо земное, ничто утрату его не вознаградит. Обнимаю вас тысячекратно.
Многолюбящий и жаждущий тебя узреть муженек Николай
No 23
Начато 29 июля в Беле на р. Янтре
С раннего утра зашел ко мне Гурко, которого, как и других интересных личностей, Боткин ко мне не пускал, зная, до какой степени меня волнует нынешнее безотрадное положение дел. Рассказ подробный Гурко подтвердил все мои выводы, соображения насчет лучшего способа действий против турок и заключение касательно неспособности или преступности Главного штаба Действующей армии. Паника была громадная до самого Адрианополя, из которого мусульмане и христиане бежали. В Филиппополе ничего не было, и жители приглашали Гурко в конак. Везде, где мы наступали, турки отступали и даже бежали. Под Эски-Загрою разбили Рауф-пашу, морского министра, но сам Сулейман, выказавший больше решительности и распорядительности, потерял голову после последнего дела, в котором Гурко после упорного боя заставил Мегмед Эгдем-пашу (черкес) отступить, в то время как сам Сулейман дрался с отрядом Лейхтенбергского под Эски-Загрою. Гурко говорит, что если бы ему предоставили лишь бригаду 9-й дивизии, стоявшую у Хан-Кёй, он мог бы отстоять эту позицию от Сулеймана и держать все его силы en Он рвет и мечет, что его заставили отступить, тогда как он собрался 18 июля быть в Адрианополе. Радецкий дал ему три предписания отступить в проходы, и тогда он лишь послушался, ибо главнокомандующий как бы в противоречие, уезжая из Тырнова, предоставил на его усмотрение, не предуведомив его, что получит такое положительное приказание ближайшего корпусного командира ограничиваться пассивною обороною. Наш странный образ действий, выказывающий робость и непоследовательность, осмелит турок до дерзости, и немудрено, что Сулейман, соединившись с Шумлянскою армиею, начнет наступление против наследника или Радецкого одновременно с наступлением из Ловчи войск, подоспевших уже туда из Черногории и Герцеговины (в составе более 20 батальонов).
Гурко хвалит Церетелева, который был полезен, усерден и выказал мужество. Ругает Лейхтенбергских, в особенности Николая Максимилиановича, явившего доказательства своей совершенной неспособности, растерянности и робости. В деле у Эски-Загры он расплакался и прислал просить, чтобы прислан был кто другой командовать, ибо чувствует, что не может продолжать вести бой (он даром погубил 3-ю болгарскую дружину, у которой взяли 350 чел. в плен). Гурко тотчас прислал Рауха, а Николай Максимилианович, поблагодарив, поспешил удалиться с места сражения в Казанлык вместе со своим братом и конвоем, забрав всех вестовых и ординарцев (считая их как исключительно существующих для личной их охраны) и оставив Рауха с одним офицером в пылу дела, что всякий военный сочтет непростительным со стороны их императорских высочеств.
Гурко не знал, как избавиться от князя Витгенштейна (се beau propri du gouvemement de Vilno, ancien agent militaire a Paris et auquel Dieu sait pourquoi Ie Gouvernement a fait cadeau d'un million de roubles pour arranger ses propri
Гурко подтверждает, что штаба у Николая Николаевича как бы не существует и все предоставлено на произвол судьбы. Апатия Непокойчицкого все убивает, а Левицкий путает самонадеянно. Даже Милютин, который сам превозносил Непокойчицкого и предлагал его государю, даже и главнокомандующий вчера сказал мне, что надо бы высечь весь штаб Действующей армии, начиная с Непокойчицкого. Поздновато сознание!
Гурко, вышедший со славою из ряда боев с турками и, следовательно, имеющий несомненный авторитет, выводит общее заключение, что кавалерия утомилась до крайности (спины лошадей слабы), что обозы наши решительно никуда не годятся, равно как и четырехколесные зарядные ящики, и что вообще мы не доросли до европейской войны, в которой нас несомненно расколотили бы, несмотря на превосходные индивидуальные качества нашего солдата.
Двухчасовой разговор мой с Гурко оставил во мне впечатление, что он сообразительный и далеко не глупый человек, нервен до крайности, но обладает железной волей, которая делает из него прирожденного начальника.
Несмотря на фанфаронство, бесстыдную самоуверенность и умение внушать государю и, в особенности, наследнику убеждение, Бог знает на чем основанное, в своем превосходстве над другими, влияние на окружающих и мнимых военных дарованиях, Воронцов на этот раз ошибся в расчете. Государь, кажется, уразумел, что для своего тщеславия он затеял ненужное дело под Раз-градом (хороша рекогносцировка впотьмах, дело окончилось в 10 час. вечера), расшевеливши напрасно турок и нанесши нам напрасную потерю в 169 чел. (из них 5 офицеров). Раненые эти, привезенные в здешний госпиталь, находятся под глазами государя, их самого расспрашивавшего о подробностях, и многие из них уже умерли. Кажется, поняли, что это - несчастные жертвы фанфарона, добивавшегося Георгиевского креста на шею из зависти к Скобелеву. Государь с тех пор выражал неоднократно свое неудовольствие на разградское дело. Чуя это, Воронцов продрал в Петербург, не заехав в Белу, прямо чрез паром, устроенный на левом фланге Владимира Александровича. Каков начальник гвардейского штаба и генерал-адъютант, уехал из армии почти скрытно, так что государь узнал о его отъезде уже на другой день от наследника, постаравшегося сгладить неблагоприятное для своего любимца впечатление. В прежнее время подобный отъезд немыслим, но такие господа, как Шувалов, Воронцов и пр., все себе позволяют. Говорят, впрочем, и наследник недоволен Воронцовым и что обаяние несколько пошатнулось. Не верится, чтобы надолго!
Беда та, что, по частным сведениям, нравственное положение Кавказской нашей армии не лучше: все ругают начальника штаба Духовского, интендантство и Меликова, который подчинился совершенно Гейсману, а тот делает постоянно глупости и самодурство.
Вообрази, подлец Казы-Магомет в голове черкесских двух или трех полков принимал участие в действиях против нашего Баязетского отряда (Тергукасова) и в осаде геройского гарнизона, заперевшегося в Баязетской цитадели. Однажды от отправил с письмом от себя в цитадель негодяя - конвойного офицера, бывшего часто у нас в Константинополе. Он дерзко предложил командиру нашему сдаться, уговаривая, под видом участия, пожалеть солдат, обреченных на голодную смерть при продолжении обороны. Командир кончил разговор тем, что обругал сильнейшим образом и Даудилова, и Казы-Магомета, заявив, что "русский гарнизон может умереть, но никогда не сдастся". Даудилов был очень сконфужен и уехал. Теперь они стоят на границе эриванской и ждут минуты, чтобы ворваться в наши пределы. Милютин не нашел другого средства поправить положение дел в Закавказье, как командировать туда Обручева! Он составит блестящую записку, и все будет тогда обстоять благополучно.
В Абхазии наши дела как будто исправляются. Турки очистили несколько пунктов, и абхазы пришли с покорностью. И то хорошо. Гренадерские две дивизии (отборное войско) направлены за Кавказ, где теперь войск будет много. Лишь бы была голова. В предводителях у нас вся суть дела.
Сейчас сидел у меня Татищев (le beau, le lion de Vienne)*. Он поступает в драгуны или казаки, по следам Церетелева, но немного опоздал. Спеси сбавил и увивается около меня чересчур. Он рассказывает, что несчастное дело в Плевне уронило нас в глазах европейцев до чрезвычайности. Стали говорить, что мы стоим на глиняных ножках и что военное наше значение ничтожно. Ты можешь себе представить, как все это меня бесит. Из Царьграда получено известие, что турки так возмечтались, что и речи нет уже о мире. Вот и фамильные отряды, и гонки за легкими лаврами.