Похороны куклы
Шрифт:
Даже если он скажет «да», то превратит жизнь Анны в ад, она это знает. Он заставит ее ждать неделями, добиваясь, чтобы она передумала. Позаботится о том, чтобы ее имя прозвучало в приемном покое – громко и внятно. В лесу ничего не утаишь. Она не могла бы прийти на прием за рецептом на таблетки в одолженном обручальном кольце, как, говорят, делают другие. По лесной долине все разносится тут же. Дошло бы и до дома ее родителей, вихрем ворвалось бы в дверь, долетело бы до отца, такого обычно тихого и благочестивого. Но когда заходила речь о сексе… Здесь было не то, что в тех местах, о которых Анна читала в журналах: Карнаби-стрит, Кингс-роуд, свингующий Лондон. Здесь все развивалось так же неспешно, как росли
Анна встает и одергивает пальто.
– Спасибо еще раз, доктор.
На этот раз голос у нее звонкий, и его брови, – в которых пробивается белое, – слегка поднимаются. Не такого поведения он от нее ждал; он бы, наверное, употребил слово «бесстыдство». Она должна была бы тихо плакать горькими слезами; она это знает.
Но выйдя из кабинета, Анна внезапно хватает воздух и прислоняется к медной табличке, на которой выгравировано его имя: «Доктор Фенник, Д.М.». По телу Анны волнами прокатывается паника.
Нужно поговорить с отцом, о господи.
Анна вскоре рассказывает о ребенке матери. Как только тайное становится явным, его уже не свернешь и не спрячешь. Оно вдруг оказывается повсюду: висит в кухонном воздухе, вылетает в открытое окно. Некоторые картины – религиозные изречения в рамках – опускают глаза. В каждом обвивает буквы яркий цветок, или на них лежит сверху россыпь красных ягод, будто слова – трехмерные объекты, на которые можно что-то поставить.
Мать кивает.
– Я знала, – говорит она.
Она делает печенье за кухонным столом, сидя, потому что день был тяжелый. Анна смотрит, как мука с комочками масла просеивается сквозь красные пальцы матери, и комочки делаются все мельче, словно хлебные крошки.
– Не говори папе, – тут же отзывается Анна.
Это он вешает изречения на стену.
Мать резко поднимает глаза.
– Он сам догадается, дай срок. Я сама начала задумываться…
Анна склоняет голову и обнимает свой живот.
– Но как? Еще же слишком рано; там же еще с горошину. Папа же… он захочет знать, кто отец. Попытается заставить его «сделать, что положено».
Это был следующий вопрос.
– Так кто он? Он знает?
– Я ему еще не сказала. Я… Я не могу.
Анна начинала уставать от всей этой исповеди. От одной мысли о том, что надо продолжать, ей хотелось лечь и уснуть.
– Женат?
Мать снова бросила на нее резкий взгляд. Она была женщина неглупая, но в этот раз промахнулась.
– Нет, дело не в этом.
Как тут объяснишь? Льюис Блэк – он не очень-то хотел встречаться с девушкой из леса; Анна это знала. Он метил выше. Девчонка из леса потащит тебя вниз; схватит за щиколотку и сдернет обратно, туда, где ты не хотел оставаться. Но когда дошло до дела, они не смогли удержаться: губы, руки; пот, блестевший на его спине – она чувствовала влагу кончиками пальцев, когда Льюис был сверху. Как-то сунула палец в рот, так, чтобы он не видел, просто попробовать на вкус.
Он не рассердится, все будет куда хуже, ей придется смотреть, как на него накатывают волны разочарования, когда он услышит новости. Смотреть, как он обмякнет, и видеть написанное у него на лице: я знал, что так и будет, если я с ней пойду. Дурак, дурак.
Анна не понимает, почему ему здесь так противно. Словно деревья – руки, которые его хватают, чтобы удержать. Улучив минутку, Анна открывает входную дверь и вдыхает зимний воздух. Ее родители живут в домике лесника, одни в целой долине. Его название – Дом в Глубине – было с ней с детства, насколько хватало памяти.
Это самая душистая часть леса. Лето идет сюда не торопясь, вползает поздно, медленно расстилает свою зелень. Весна показывается, словно зеленоватая глазурь на слежавшейся холодной земле. Даже летом в буйной растительности
– Что ж.
Мать думала, пока Анна стояла у двери, выбирала, как лучше принять новости. Она быстро отказалась от мысли изображать осуждение или гнев. Что толку? Тесто в миске стало почти как пудра. Мать прибегла к старому проверенному способу.
– Так и бывает, когда сами молоды, а ночи длинные. И пусть кто со мной не согласится.
Мать встает, обходит стол и кладет руку в муке Анне на плечо.
– Может, ты…
Она не договаривает.
Анна вроде как не должна знать, как – иногда – мать помогает испуганным, отчаявшимся девушкам. Она не должна знать о чудовищных розовых трубках и резиновом мешке, который надо наполнять водой, – все это лежит у матери в шкафу в запертом чемодане, – и пускать струю женщинам внутрь, словно они – лодки, которым надо вычистить днище. Анна любопытная, – любопытство и привело к ее нынешней беде, – она много лет назад нашла связку ключей, тонких, серебристых, спрятанных на дне вазы. Она сразу поняла, от чего они. Чемодан к тому времени уже давно вызывал ее интерес. Отец в часовне, вся долина там. Приземистое здание из серого камня стоит над долиной, словно присматривает за всеми. В доме тоже есть око. Оно вышито на канве и забрано стеклом, висит над камином, а снизу вышито: «Ты Бог, призревый на мя». Анна думает, что, когда приходят девушки, око, должно быть, опускает виднеющееся над ним веко, пока женщина не уйдет, вымытая дочиста. Женщины здесь живут так, под покровом леса. Анна, хоть и не из первых рук, знает, что многие из них верны старым обычаям. Мужское устройство, с законом, часовней и полем для регби – это верхний слой, укрепленный, а все остальное происходит ниже, у земли. Кто знает, что там, что погребено у подножья деревьев, что год за годом, слой за слоем накрывают листья? Когда Анна была маленькая, они с сестрой тоже там всякое закапывали, под дубом за ручьем, прямо у края сада, или под буком, дальше по тропинке. Маленькие сокровища, а однажды – куклу, которая, по мнению Анны, плохо себя вела. Но потом она так и не смогла найти куклу. Ходила по лесу, звала, рыла землю под всеми окрестными деревьями, но лес точно вобрал ее, засосал вглубь, и Анна не смогла ее откопать. Лес съел куклу.
Анна поеживается, хотя в кухне не холодно. Едва заметно качает головой. Они обе понимают, что было предложено и отвергнуто. Анна не может с этим смириться – чтобы ее мать выковырнула собственного внука из тела дочери, как гранатовое зернышко булавкой.
Анна садится, кладет голову на стол и накрывает ее руками. Ей было бы не так трудно принимать решения, будь у нее больше времени. Не дави на нее изнутри вот это, созревающее, как зернышко, проросшее летом в земле; кажется, все совершается в мгновение ока.
12
День сахара
19 сентября 1983
Мои синяки меня почти расстраивают, они побледнели и пожелтели по краям, как старая газета. Остался только маленький порез на костяшке. Я надеялась, он превратится в шрам, иначе получится, что ничего на самом деле и не было. Каждый раз, как он зарастал, я сгрызала струпик. Но день или два я о нем не вспоминала, а когда взглянула, мое тело предательски починилось, и я увидела на костяшке только чистую розовую кожу в морщинках. Северный ветер продолжал дуть, и, стоило мне забыться, внезапно налетал, так что я клонилась вбок, словно меня так и били с другой стороны.