Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
Боже мой! Как хорошо, что я никогда не знала такой любви, как Верочка! Похоже, что она, переживая какие-то бурные события своего романа (а иначе и не бывает, насколько я знаю, с женатыми мужчинами – все остро, бурно и крайне трагично для искренне влюбленных девочек), что-то писала и тут же рвала это.
По всей комнате разлетелся пух из порванной подушки – прогрызла, что ли, ее Верочка? – и вместе с разбросанными колготками и трусиками неровным ковром покрывал паркетный пол… На столе стояла открытая и наполовину выпитая бутылка вина, вторая, пустая, валялась
– Ты себя нормально чувствуешь? – спросила я растерзанную Верочку.
Та всхлипнула, но довольно недоброжелательно ответила мне:
– Нормально! – и даже ушла от меня в другой конец большой комнаты.
Конечно, помешала ей страдать.
– Собирайся, – я кивнула Верочке, видя ее в большое зеркало на стене.
Зеркало над кроватью (она же разобранный диван), было забрызгано чем-то светлым, причем с одной стороны. Скорей всего, просто Верочка давно не убиралась, сказала я сама себе и побыстрее отвернулась от зеркала, чтобы мои любопытные мысли ненароком не побежали дальше, по мутной дорожке чужих скабрезных тайн.
– Что вы хотите от меня? – нервно крикнула Верочка и достала сигарету из пачки.
Я не чувствовала табачного запаха в квартире и очень удивилась. Но Верочка, вместо того чтобы закурить, взяла и съела длинную белую сигаретку. И предложила мне:
– Хотите?
Теперь я уже увидела, что это жевательные конфеты, сделанные в такой оригинальной форме. Я, чтобы поддержать Верочкин порыв, тоже съела одну конфетку, сладкую и довольно противную, и повторила:
– Собирайся. Дядя посылает тебя на какое-то интересное задание. Ты ведь хотела быть журналисткой?
– Нет! – крикнула мне в ответ Верочка и для верности бросила пачку сигаретных конфеток в стену. Конфетки рассыпались, очень добавив к живописной картине на полу.
– Надо же, – заметила я, – а вчера ты мне показалась спокойной девочкой. Даже равнодушной.
– Нет! – повторила Верочка. – Не хочу я быть никакой журналисткой!
– А кем же ты хочешь быть? – вздохнула я, присаживаясь на край кровати, застеленной ярким голубым бельем. Еще можно было бы сесть в кресло, но на него был вывален целый пакет Верочкиных лифчиков, красивых, разноцветных.
– Домохозяйкой!
– Супы варить хочешь? – удивилась я.
– Супы варят домработницы! А домохозяйки – это… жены! Они… У них… А! – Верочка махнула рукой, имея в виду, что разговаривать со мной смысла нет.
– А живут эти домохозяйки где? На Рублевке? – наконец догадавшись о Верочкиной мечте, спросила я.
Верочка опять скривилась, как будто я сказала какую-то глупость. Да, правда, они живут в разных местах – и в Барвихе, и в «Алых парусах», и в «Триумф-паласе», и на Балеарских островах – эти «домохозяйки»… Слово-то какое!
– Ладно! Все равно собирайся! Дядя уже договорился, что ты приедешь.
– Да не поеду я никуда! – опять стала повышать голос Верочка. – Вы же ничего не понимаете!.. Елик мне вчера сказал, что… – и Верочка зарыдала.
Я ждала, пока Верочка перестанет плакать, и с удивлением чувствовала,
У меня как-то резко заболела голова. Я подошла к окну. Хороший вид. Точнее, хороший вид здесь когда-то был. Огромный парк, за ним – прекрасная панорама Москвы. Но сейчас из окна тянуло тяжелым перегаром отработанного машинного масла и бензина, и по краям парка велась нескончаемая стройка. Рядом с недавно построенным домом, на котором еще висели плакаты о продаже квартир, рыли огромный котлован и висела привлекательная картинка, похоже, сорокаэтажного десятиподъездного небоскреба на фоне чистого голубого неба… Такого неба над Москвой уже нет, и не знаю, будет ли при моей жизни.
Виски все сжимало и сжимало. Я подумала, не попросить ли у Верочки кофе, как вдруг внезапно поняла: его же надо просто – сжечь! Облить забор коттеджа бензином, залить монтажной пеной замки у двух калиток в заборе и у гаражных ворот, и еще… Еще можно бросить горящую паклю прямо во двор. Дом с одной стороны стоит так близко к забору… Деревянный дом загорится быстро! Заполыхает быстрее, чем кто-то успеет сообразить, вызвать пожарную службу… Беременная жена со своим огромным пузом будет долго спускаться по длинной изогнутой лестнице со второго этажа… Не успеет она дойти вниз! Не успеет! И Елик будет метаться внутри горящего дома, смотреть, как языки пламени окружают его дом, кровавым фоном заслоняя привычный вид на сосновый лес и церковь Троицы…
Помолись, помолись, Елик, тебе не выбраться из этого дома, где ты так подло врал, так унизительно заставлял девочку, любящую тебя больше своих родителей, больше жизни, больше самой себя, изображать из себя проститутку! Ты будешь кричать от боли, как кричала она, когда ты сказал ей эти ужасные слова, за которыми нет ничего – пустота и бессмысленность… Все бессмысленно, когда возьмут твою душу грязными руками, покрутят туда-сюда, рассматривая и посмеиваясь, и бросят за ненадобностью, вместе с пустыми бутылками и очистками от колбасы, в мусорное ведро.
Ты именно так поступил, Елик! И ты должен теперь сгореть. Есть же какая-то справедливость в мире! Почему ты делаешь так больно и продолжаешь хорошо жить при этом, сытно кушать, сладко спать, ненароком наступив на тонкую беспомощную шейку, так доверчиво прильнувшую к тебе, и не услышав, как хрустнула сзади и переломилась эта не нужная никому теперь жизнь…
А когда приедут пожарные, им останется только поливать обгорелый остов дома и кирпичные столбики забора. Помнишь, как ты первый раз привез ее сюда и сказал: «Вот, любовь моя, хочу, чтобы ты ходила здесь всю жизнь своими нежными ножками и радовала меня…»