Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
То ли я слишком зло думала о Герде, то ли она оказалась умнее, чем я предполагала, но встретила она меня довольно радушно и просто. В обтягивающих джинсах, изящно расшитых стразами, в безыскусной маечке нежно-фиолетового цвета Герда казалась моложе и милее, чем в своих обычных пышных дворянских платьях.
– Приятно ли вам быть в центре всеобщего внимания вот уже… м-м-м… много лет? – с ходу просила я именно то, о чем думала по дороге.
– Давайте договоримся, что вы не будете признаваться, что под мои песни плясали в детском садике летку-енку, ага? – улыбнулась Герда.
Она заметила мою заминку и не преминула воспользоваться слабостью. А излишняя щепетильность журналиста – не есть ли его слабость? Дали хирургу в руки скальпель, так он должен им резать, а не щекотать. Да и где границы того, что называется личной территорией? У наших звезд эта граница весьма сомнительна. То им хочется, чтобы о них знали больше, чем они сами знают о себе. То не могут ответить на самые невинные вопросы, чтобы не укусить собеседника.
А Герда есть Герда. То, как она расправляется с журналистами, известно всем. Поэтому шеф меня и послал. Я умею не поссориться с самыми скандальными звездами. Может, потому, что не воспринимаю их всерьез?
– Вы роскошная женщина, Герда, и сами это знаете. И в свои сорок с хвостиком выглядите лучше, чем я в тридцать семь, – я постаралась сказать это как можно искреннее, и это было несложно. Ведь пятьдесят восемь – в каком-то смысле тоже сорок с хвостиком, хвост только
Герда остро взглянула на меня и величественно кивнула.
– И все-таки, – продолжала я. – Вы не устали от того, что вас все узнают?
– А здесь, – Герда показала красивой рукой на красивые дома за красивым окном, – здесь все всех знают. Знаешь, кто мой сосед?
Герда сделала смешную рожицу и почмокала губами. И я тут же поняла, кто ее сосед. Смешной, талантливый, ужасный, эпатирующий артист, любимый зрителями и очень неспокойный в личной жизни и быту. Даже если одна десятая того, что о нем говорят и пишут, – полуправда, уже достаточно, чтобы пожалеть его.
– А слева у меня…
Герда пропела строчку из советской песни, под которую я обычно просыпалась у бабушки, когда мама отправляла меня к ней на субботу-воскресенье. Годы идут, бабушки давно нет, я совсем не похожа на скромную школьницу с тонкими косичками, мечтавшую у огромного бабушкиного окна, заставленного буйно растущими комнатными цветами, а Гердин сосед все поет и поет ту песню. И голос его как будто не меняется, и как-то он находит в ее простых словах смысл и что-то очень личное вкладывает в эти строчки, что заставляет вновь и вновь слушать сквозь весь мусор сегодняшнего музыкального эфира его ставший за всю жизнь практически родным голос.
Молодец Герда. Не хочет отвечать и не отвечает. А я хочу знать, мне именно это интересно. И поэтому спрошу еще раз.
– Мне кажется, очень трудно жить, когда ты не можешь свободно пройти по улице, посмотреть на то, как распускаются деревья, или просто зайти в первый попавшийся магазин, выбрать что-то из еды, что хочется съесть сегодня на ужин, или купить новую книгу, фильм…
Герда засмеялась:
– Дальше.
– О чем вы хотели рассказать нашему журналу? – тоже улыбнулась я, решив, что на тему одиночества в толпе и ужаса гиперпубличности я напишу как-нибудь сама, без откровений Герды.
– О своем новом альбоме. О том, как я живу.
– Как вы живете, Герда? Хорошо?
– Да, я сейчас работаю с композитором… – Герда начала говорить о том, ради чего, видимо, и позвала журналистов.
Я слушала и кивала, включив диктофон, прекрасно понимая, что никому не может быть интересно то, что сейчас рассказывала Герда. Поснимать ее дом, что ли… Может, она хотела похвастаться своим роскошно обставленным особняком? Раз уж пригласила в дом… Некоторые ее товарищи ограничиваются беседой в открытом домике для барбекю или вовсе встречей в музыкальной студии.
Я оглянулась.
– У вас красивый дом. Можно, я сниму интерьер?
– Полагаю, вы меня снимете – в разных интерьерах, да?
– Конечно.
Что-то уже несколько минут не давало мне покоя. Как только Герда расслабилась и стала рассказывать о своем новом композиторе и новом альбоме, я почувствовала сначала слабую тревогу, а потом и что-то неприятное, очень болезненное… Это исходило от нее? Да, похоже, Герду занимало что-то совсем другое… Девочка, маленькая девочка.
Я вдруг четко увидела худенькую девочку с беленькими волосиками, розовой полоской от слишком тугой шапочки на лбу, которую девочка только что сняла и держала теперь в тонких ручках… Девочка молчала. Ее спрашивали, а она молчала. И было непонятно – слышит ли она, понимает ли, что ее спрашивают, то ли не хочет говорить, то ли не может…
– Давно это с ней? – проговорила я, не в силах освободиться от только что увиденной картины.
– Ч-что? – запнулась Герда, только что вещавшая мне о невероятно талантливом новом композиторе.
Я уже поняла, что ей хочется, чтобы в прессу просочились слухи о ее романе с молодым композитором, романе, которого, вероятно, нет. Но я точно не стану об этом писать, Герда зря старается, и зря Вячеслав Иванович послал меня сюда. Но он же не знал, зачем Герде вдруг захотелось четыре разворота в нашем журнале. Чтобы все увидели, какая она еще юная и страстная… Хотя заботит-то ее сейчас вовсе не страсть.
– Давно она молчит? – повторила я.
Сама не знаю, почему я была так настойчива. Я отлично видела, как покраснела, потом побледнела Герда. Крепко сжала губы и разжала для того, чтобы выплюнуть грубое, хлесткое слово. Она несколько раз выругалась, а затем сказала очень просто, по-домашнему:
– Пошла вон отсюда, тварь! Ты за этим пришла?
– Я пришла, Людмила Тимофеевна, потому что вы заказали о себе статью…
– Пошла вон! – заорала Герда и, кажется, вознамерилась бросить в меня радиотрубкой.
Я помнила историю, как недавно одному нашему журналисту импульсивный хоккеист, которому тоже что-то не понравилось в вопросах моего коллеги, выбил сразу три передних зуба. Помнила, но уворачиваться не стала. Герда под моим взглядом подняла тяжелую на вид белую трубку, подержала ее, покачала в руке и медленно опустила.
– Какие же вы все сволочи!.. – проговорила она и закурила тонкую темную сигарету. – «Тимофеевна»!.. – она исподлобья посмотрела на меня, а я совершенно некстати подумала, что вот такой образ – устрашающий, мощный – был бы ей гораздо более кстати.
Затянувшись пару раз, Герда смяла тонкую сигаретку в большой пепельнице, выдвинула ящичек стола, достала совсем другие сигареты и закурила снова. Я почувствовала сильный запах крепкого мужского табака. Вот это я понимаю, это внятно и стильно. Еще бы какой-то брутальный наряд…
– Сволочи… – покачала головой Герда, с удовольствием вдыхая едкий сизый дым. – Докопаетесь до всего. Тебе вот это интересно, да?
– Мне… – Я не знала, как объяснить Герде, почему я спросила про ее внучку. А я была практически уверена, что девочка, образ которой так четко возник только что у меня в голове, – это внучка Герды. – Нет, Герда, я не за этим пришла, и мне это неинтересно. То есть интересно, но писать я об этом не собираюсь. Извините.
– И все равно. Пошла ты… – Герда выругалась, но я даже и не обиделась на нее.Верочка бледной тенью метнулась за мной, когда я выходила из парадного зала Герды. Промолчав все время моего неудавшегося интервью, она тут же спросила, лишь только мы оказались за дверью:
– О чем вы говорили? Я ничего не поняла. Почему она так закричала вдруг?
– Я случайно затронула один больной вопрос.
Почему-то мне не хотелось дальше говорить с Верочкой об этом. Я поняла, что задела что-то, не предназначенное для посторонних глаз. Вот только как случилось, что я оказалась как будто и не посторонней? И я даже совсем не удивилась, когда час спустя мне позвонила Герда.
– Можете приехать сегодня ко мне еще раз?
Я прикинула свое время.
– Да, наверно, смогу.
Я знала, зачем меня позвала Герда. Я почувствовала ее боль, почувствовала, как ей плохо. И она это поняла. И я вернулась обратно. Высадила Верочку у метро и, пытаясь обогнать с каждой секундой растущую в стороны области пробку, помчалась обратно.
– Тебе как – денег предлагать или пугать? – спросила меня Герда, успевшая переодеться.
Вместо короткой открытой маечки, обнажавшей ее чуть увядшие прелести, она натянула бесформенный светлый свитер, в котором казалась гораздо стройнее и моложе. Вот так бы и пела. Жаль, что она не слышит моих мыслей. Ведь если я скажу это вслух, Герда не поверит.
Я поняла, о чем она спрашивает. И поняла, как я ошибалась, когда почему-то подумала,
Я смотрела сейчас на Герду, похоже, хорошо поплакавшую после того, как мы с Верочкой уехали, и видела странную картину. Высокий, полный молодой человек изо всех сил бил красивую девушку. Кажется, я видела эту девушку на фотографиях в Интернете, когда просматривала на скорую руку все, что есть там о Герде и ее жизни. Девушка – это ее дочь. И уже не девушка, а мама той маленькой беленькой девочки.
Герда меня что-то спросила. Я не ответила, лишь кивнула. Тогда она начала говорить. Я кивала, особенно не вслушиваясь. Я снова и снова видела ту картину, страшную и очень простую. Дочка Герды стоит, почти не прикрываясь, а полный человек, с неприятным обрюзгшим лицом, как будто обложенным пухлыми мешочками, как-то неловко, неумело бьет ее. У нее начинает течь кровь из носа, заплывает глаз… Господи…
Я даже помотала головой, чтобы ушла эта ужасная картина, но она никуда не ушла. Видимо, Герда просто больше ни о чем не может думать. Может думать только о том, как неприятный человек, похожий на неаккуратно набитый старыми тряпками большой мешок, бьет ее красивую нежную дочь. А та стоит, не двигаясь, не защищаясь и не убегая. Я поняла, что позади, чуть в стороне, стояла беленькая внучка Герды. Стояла и на все это смотрела, тоже не двигаясь с места и не говоря ни слова. Потом она что-то закричала и подбежала к матери. И один удар пришелся ей прямо по голове, по ее беленьким, тоненьким волосикам…
– Он ее отец? – спросила я, оборвав на полуслове Герду, разглагольствовавшую о том, как ей, всю жизнь прожившей без мужей, ее единственной дочери, а также всем родственницам по женской линии по-настоящему повезло в жизни с мужчинами – надежными, порядочными, успешными…
– Допустим, – ответила мне Герда и посмотрела на меня тяжелым взглядом. – Ты все-таки надеешься написать об этом?
– Я не буду писать об этом, Людмила Тимофеевна.
– Да какая я тебе Тимофеевна! Прекрати! – махнула рукой Герда. – Ты что, ничего не слышала, что я сейчас сказала?
– Нет… То есть слышала. Я даю вам честное слово, что я не собираюсь писать о вашей беде.
– Что? – засмеялась Герда. – Честное – это сколько? А у нас нет никакой беды. Попробуй только вякни хоть слово, ты сразу об этом узнаешь. О том, что у нас…
Я дала ей высказать все, что она хотела, а потом предложила:
– У меня есть очень хороший врач. Знакомый психиатр. Может, он сможет помочь девочке?
– Я тебе сегодня сказала, куда тебе пойти? – ответила мне Герда.Я молча поднялась и вышла из комнаты. Почему-то мне казалось, что Герда позвонит мне снова. Как бы ни был изуродован и фальшив тот мир, в котором она жила, как бы сама она ни рядилась в бальные платья на сцене и подростковые одежды в обычной жизни, она должна была почувствовать мою искренность. Иначе… иначе просто невозможно жить, если перестаешь отличать искренность от фальши.
На сей раз я оказалась права. Я не успела даже доехать до дома, как Герда снова позвонила мне.
– Что, хороший врач?
– Хороший.
– Лет сколько?
– Около сорока.
– Степень есть? Хотя это все ерунда.
– И степень есть, и человек он нормальный. Я его с детства знаю.
– Давай номер. Он будет молчать, хотя бы за деньги?
– Думаю, что будет.
– Он… Хотя ладно! Сама разберусь.
Я без лишних разговоров продиктовала ей номер Костика Семирявы. Слабое сомнение у меня, конечно, мелькнуло – а откуда я, собственно, знаю, что Костя хороший врач? Мама мне его рассказывала, когда я ее встречала в магазине и на почте? Так для мамы любой сын – хороший врач, лучший повар, гениальный музыкант. Если остальные этого не понимают – они себя обделяют. Мне Костик не помог, что я, собственно, лезу?
Герда отключилась, не поблагодарив и не попрощавшись, но мне было достаточно, что она позвонила. Значит, не всё так плохо в этом мире.
Глава 18
– Борга, поедешь завтра в Калюкин, – шеф сказал быстро и безапелляционно, как будто заранее ожидая моих возражений. Может, знал, что у меня завтра эфир?
– У меня завтра эфир, – ответила я.
– Значит, послезавтра. Звезды эфира, смотрите-ка, у меня на зарплате сидят… Гнать бы вас всех…
Я смиренно вздохнула в трубку, не видя шефа, но отлично представляя, что уже с самого утра он красный от взметнувшегося после невинной чашечки кофе давления, и просто физически ощущая, как тяжело давит сегодня его собственное тело. Как трудно, когда ты – легкий, стройный, быстрый, ироничный – заточен в тяжелое, неповоротливое, скрипящее при каждом неловком повороте, плохо слушающееся тело.
– А что такое Калюкин?
– Город, Борга! Русский город на… Волге.
– Или на Оке, – подсказала я.
– Ну да. Или на Оке. Так, подожди, ты там была, что ли?
– Нет, – вздохнула я. – Просто речки перебираю, какие помню. А что там, в Калюкине? Упали все заборы у оставшихся трех домов? Или сгорел единственный вытрезвитель?
– Какая же ты злая, Борга. Я, кажется, тебе это уже говорил. Нет, там живет художник или писатель… гм… детский… Вообще он бывший летчик или…
– Или космонавт, – подсказала я, заранее представляя себе этого художника или писателя.
Наш шеф, хорошо известный своим отсутствием чувства юмора, завозился в кресле. Я услышала в трубке скрип кожаной обивки и представила, как он крутится в кресле, энергично почесывая грудь и качая большой лысоватой головой. Я невольно хмыкнула.
– Смейся, смейся. Благодарить должна, что тебя на самые лучшие репортажи посылают.
– И что же там лучшего, в Калекине этом?
– В Калюкине, во-первых. Люди там живут нормальные, наши, российские люди, как мы с тобой. Только деваться им некуда. Нечего иронизировать. А во-вторых… Художник этот, бывший летчик или…
Я едва удержалась, чтобы снова что-нибудь не сказать.
– В общем, неважно. Он комиссован из армии раньше срока… или срок отбывает условно… за что-то. Да нет, ну что ты меня путаешь! Вот тут у меня написано – космонавт! Да, – шеф сам удивленно хмыкнул. – Все вроде точно… И пишет книжки… или картины… не пойму, что написали… «маслом…» Значит, картины. Так! Ты своими хохотунчиками меня с толку не сбивай! Короче говоря, интересная судьба. Из огня да в полымя. Поезжай, узнаешь все, напишешь.
– А он хотя бы известный космонавт? Или из резерва? Или он вовсе не космонавт, а отставной разведчик с условным сроком, который ему вменил королевский суд государства Уганда? Читателям будет интересно? Они его видели когда-нибудь на экране телевизора?
– Так, все, Борга, не обсуждается. Уганда, кстати, давно уже не королевство. Знать нужно. Вот политинформации вам введу, по понедельникам, в девять утра… Так, ладно. Адрес у секретаря возьмешь, командировочные выпишут. Гостиницы… там нет, кажется. Справишься как-нибудь, снимешь комнату, денег хватит. Да это близко, в принципе, за день управишься, обратно вернешься, если больше в городе ничего интересного не будет. Обнаглели, разбаловались…
– В канализацию не полезу, передумала, – предупредила я, чем вконец разозлила шефа.
С некоторых пор у меня сложилось ощущение, что Вячеслав Иванович так ненавязчиво, бочком-бочком пытается выпереть меня из журнала, что само по себе было абсурдно. Ведь он мог уволить меня по-простому, без обиняков. Но он, по всей видимости, сам себе не хотел признаваться в том, что я чем-то стала его очень раздражать. В самом деле, не из-за беспомощной же Верочки он пытался заставить меня уйти? А чем еще можно объяснить, что мне все чаще попадались самые скучные, невыигрышные – с точки зрения нормальной логики нормального журналиста, пишущего для среднестатистического обывателя, репортажи и интервью.