Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава
Шрифт:
И вот, когда привели нас с нарядной стражей на ту галеру, то есть на большую военную ладью, тотчас Ахмед-рейс, или гетман, командир той ладьи, потурченный христианин из валахов, приняв нас, велел всех приковать к веслам. Лодка была огромная; сидело в ней по пяти невольников на каждой лавке, и все тянули одно общее весло; поверить нельзя, какая эта великая тягота — тянуть веслами на галерах; не может быть на свете работы тяжелее этой. Приковывают каждого невольника за одну ногу на цепь под лавку, на столько отпуская цепь, чтобы он мог взойти на лавку и тянуть веслом; но во время тяги, ради превеликого жару, иначе нельзя быть, как совсем нагому, безо всякого платья, так что на всем теле ничего нет, кроме холщовой исподницы; а когда из узкого пролива лодка входит сквозь Дарданеллы в открытое море, тогда надевают каждому невольнику на руки железные наплечники или круги, для того чтобы они не могли воспротивиться туркам или напасть на них. И так по рукам и по ногам закованные невольники днем и ночью, когда ветру нет, должны работать веслами без отдыха; так что кожа на теле совсем сгорает, точно у опаленного вепря, жар бьет в голову, пот заливает очи, и все тело точно в воде; от этого делается преужасная боль, особливо для нежных рук, не привыкших к работе, — руки все покрываются пузырями от весел, и все тело должно
Так-то случилось одному из нашего товарищества, мужу австрийского рыцарского чина, уже седому человеку: ударил его крепко турок воловьим ремнем по голой спине, а он только два либо три раза воскликнул: «Ой! Ради Господа Бога, не бей!» Турок же, не разумея тех слов, думал, что он бранится, и за то так избил несчастного, что он должен был вперед научиться терпенью вместе со всеми остальными. Невозможно представить себе и поверить нельзя, чтобы могла живая душа человеческая вынести и вытерпеть такую ужасную страду: первое, целый день непрестанным жаром — мало сказать печет, а просто жарит человека; второе, должен тянуть все время веслом без отдыха, так что все кости и жилы ему разломит; третье, каждую минуту может испробовать на себе воловьего ремня либо мокрого каната. А кроме того, нередко случается, что какой-нибудь баловник, негодный и злой турецкий мальчишка, захочет сделать себе потеху, и зачнет обходить по ряду одну лавку за другой, и бьет одного за другим всех невольников, а сам хохочет; и все то приходится не только сносить терпеливо и молча от такого изверга, да еще до того дойдешь, что руку или ногу ему целуешь и упрашиваешь такого сквернавца мальчишку, чтобы не гневался. А в пищу нам только и давали, что два ломтя сухарей на день.
Когда приплывали мы к одному острову, где жили христиане, тут можно было выпросить либо, у кого были деньги, купить сколько-нибудь вина, или каши, или похлебки. Иногда останавливались у берега дня на два — на три или и больше; тут вязали мы из бумаги чулки и рукавицы, продавали и покупали себе зелени и овощей на варево, которое готовили у себя на ладье. Лавки у нас на ладье были довольно узкие, и на каждой лавке приковано было пятеро. Вшей и клопов завелось великое множество, но кожа была уже у нас так накусана и так загрубела от солнца, что всей этой нечисти мы почти не чувствовали. У каждого имелось по две синих рубашки и по красной сукне, а кроме того никакой верхней одежды не было, и только все это надевали мы на себя на ночь. Подлинно была наша жизнь на той ладье самая бедственная, самая жалостная и горькая до смерти!
Когда случалось где достать глоток вина (самое отличное вино на Мраморном острове, где ломают мрамор, из тамошнего винограда), — как это веселило и подкрепляло нас в нашей страде! Еще любили мы очень, когда доводилось есть добрый валашский сыр, который привозят из Валашской и Молдавской земли в Константинополь на продажу. Делают его валахи таким способом: берут свежую шкуру с козла, только что убитого, сшивают ее в мешок, мехом внутрь, а сыровьем наружу, наполняют всю творогом и зашивают; там творог весь прокиснет и смешается с волосами, но на это не смотрят и так пускают сыр в продажу. Однажды шестеро из нас, продавши что навязали, рукавиц и чулок, купили большой кусок такого с волосом смешанного сыру, и он так пришел нам по вкусу, что казался лучше всяких конфект. Варили себе из него похлебку, накрошили заплесневелых сухарей и ели себе во славу с таким вкусом, не обращая внимания на то, что тут были волосы: это нам не претило. Ах! Сколько раз, без счету, вспоминал я, как, бывало, я в Чехах псам, даром ядущим, варил похлебку из хорошего чистого сыру, отличного хлеба крошил и так кормил их, а теперь я, бедный, должен был от несносного голоду за радость почитать себе дрянной волосатый сыр с плесневыми корками. Не раз думалось, охотно стал бы тем псам товарищем в тогдашней еде. Но достойно и праведно судил Господь Бог такой беде прийти на нас за грехи наши. Прежде, покуда жили мы на свободе и веселились роскошной жизнью в Константинополе, не хотели мы верить невольникам, что такое у них бедственное и мучительное житье; а вот за то довелось и нам самим испытать на себе, каково то житье бывает. И правда, покуда живет человек в роскоши, не хочет верить бедному, в нужде живущему человеку, что у него горе на душе, и настоящей жалости к нему не имеет, покуда сам не испытает того же. О, когда бы такого человека приковать к веслам недели на две!
Было между нашими товарищами несколько изнеженных австрийцев, которые отроду не едали сыру и духу его терпеть не могли, так что на свободе, когда где им попадется нож или хлеб с запахом сыра, тошнило их и ничего не могли ни есть ни пить. Когда сидели те бедные австрийцы на галере и видели, как мы покупаем валашский волосатый сыр, сначала объявили решительно, что лучше умрут с голоду, чем станут есть такую отвратительную вещь, но вкус их переменился очень скоро. Ничего не имея, кроме плесневых сухарей, и то не до сытости, и видя, как мы с превеликой охотой едим похлебку из того сыру, стали и они от голода зариться на нас глазами и просить нас, чтобы дали им попробовать нашего кушанья. А после того рады были с охотой поесть не только похлебки, но и самого того сыру из волосатого меха, лишь бы только где достать его. Нет лучше повара, как желудок, а особливо голодный: все переваривает, ко всему привыкает, хотя бы что на взгляд и невкусно казалось; когда хочется есть, не будешь разборчив; так-то великий мастер нужда всему человека научит.
Однажды принес нам турок целый мешок вареных бараньих голов на продажу, и мы, купив, благодарили его; но, выходя из лодки, наткнулся он на нашего пристава, который стал его допрашивать, кто ему позволил войти в лодку и без спросу у пристава продавать невольникам бараньи головы. Турок с ним что-то заспорил, пристав ударил его кулаком и, когда тот хотел бежать, ухватил его; но турок, вырвавшись у него из рук, бросился назад к нам в лодку и сквозь наши ряды, к несчастью нашему, убежал от него. Тогда пристав так жестоко разгневался на нас, как мы его не задержали, что тотчас, пройдя от первой лавки до последней по обе стороны, велел каждому из нас дать по голой спине по шести
В ту пору в Черной башне сидело 16 важных узников: 4 венгерца, 2 грека, один немец, а остальные все валахи. Те греки были знаменитые пираты, или морские разбойники, и много наносили вреда турецким купцам. А некоторые из тех узников сидели в башне по 14, и по 15, и по 16 лет, без всякой надежды на освобождение. Оба грека, известные своим бесстрашием и отвагой, в третий раз уже попались в плен к туркам. Два раза уже убегали они из тюрьмы, и на третий раз посажены в Черную башню, значит в вечное заточение; тут сидели они уже три года, и как оба были очень хитры, то день и ночь не переставали придумывать, как бы им убежать в третий раз. Но к ним не допускали ходить ни одному человеку, и они окружены были крепкой стражей. И вот один из них разнемогся и, имея при себе кое-какие деньги, послал их в дар гетману той Черной башни, ради Бога умоляя его, чтобы позволил одному христианину принести ему флягу вина либо водки. Гетман, хотя и с великим трудом, наконец позволил, и один грек принес ему в тюрьму флягу водки; тогда хитрец успел уговорить того христианина, чтобы взял от него маленькую, втайне заготовленную записочку и передал ее недалеко на остров одному приятелю, — тот и передал. Через несколько недель, как от тех двух греков было заказано, пришли какие-то неизвестные греки крестьяне и принесли гетману барана доброго, меду, рису, масла, олив, дынь и всякого овощу и просили взять себе что угодно, а остальное раздать тюремным сидельцам. Еще привезли те крестьяне бочонок вина и просили, нельзя ли то вино употребить на подкрепление больным, а притом рассказывали, что все то делают ради милостыни за грехи свои. Гетман, обрадовавшись дарам, взял себе барана и из прочего — что полюбилось, а остаток, небольшую долю, послал в тюрьму, отдал и бочонок с вином, потому что вина не пьют турки. А в том бочонке было двойное дно, и в середине спрятано письмо от приятелей тех обоих греков, а в письме спрашивали, что еще нужно доставлять им в тюрьму. Греки, не говоря о том ни слова никому из тюремных узников, опять передали приятелям своим письменное известие, что еще затем нужно делать. Через несколько времени пришли еще новые греки и еще больше даров нанесли гетману, а в тюрьму послали два бочонка водки. Туркам дары те очень полюбились, и на мысль им не приходило, что столько добра приносят им только для прикрытия, и еще сами они приговаривали грекам, чтобы почаще носили бедным узникам милостыню. А в тех двух бочонках было четыре дна, и запрятаны между ними подпилки и пилы, шелковые шнурки и разные инструменты. Так целый год ходили греки и носили свою милостыню. Напоследок деньгами достигли они того, что турки позволили дать всем узникам холста на рубашки. Оба грека так были хитры и так осторожно укрывали ото всех свои сношения, что не только турецкие стражники, но и все товарищи их в тюрьме ни о чем не догадывались. Да и на памяти ни у кого не было, чтобы кто-нибудь когда убежал из Черной башни.
Когда все, что требовалось, имели уже греки в руках у себя и напоследок принесли им два бочонка с горелкой, — тут в первый раз оба они открылись своим товарищам, объявив им, что они намерены с Божьей помощью освободить себя и их из тюрьмы; но прежде нежели приводить в действие, должны были все, положив два перста на Евангелие, дать присягу, что будут хранить тайну, а если откроется их замысел, не станут выдавать друг друга. После того устроили они себе угощение и начали угощать водкой своих стражей, ибо турки с охотой пьют водку, которую греки отлично умеют выделывать из фиг и из винограда.
Итак, в один вечер, когда стража перепилась, оба грека перепилили себе и всем узникам клепала, которыми закреплены были на них кандалы, и потом залили оловом, для того чтобы, если случится кому их осматривать, клепала оказались бы в целости; а потом уже, когда понадобится, оловянную закрепу легче будет перепилить, нежели железную. Все должны были отдать грекам свои рубашки, а они свили из рубашек длинную веревку, закрепляя шелковым шнурком. Потом, выбрав время, поручили некоторым из невольников нарочно затеять пир с турецкой стражей, пить водку, петь песни и шуметь, а между тем греки под этот шум прорезали маленькими пилами в потолке три отверстия, чтобы можно было человеку пролезть, и так добрались до верхнего окна в башне, а оттуда ночью вымерили всю высоту башни и устроили веревку такой длины, чтобы до земли достала. А был у них с друзьями такой уговор, чтобы каждую ночь в положенном месте у берега держалась до самого утра легкая лодка с зажженным фонарем и поджидала бы их. Целую ночь горел огонь в фонаре, чтобы те греки видели, куда им направиться, когда успеют выбраться из тюрьмы.
На следующую ночь (пришлось то, по Божьей воле, на день св. Иоанна Крестителя) опять напоили они свою стражу, и как только она заснула, роздали напилки всем товарищам; все тотчас перепилили клепала на своих кандалах (кроме одного немца Герштейнера, у которого на одной только ноге было надпилено клепало) и один за другим в темную ночь вылезли в отверстия через крышу. Оба грека, люди опытные в этих делах, зная, какая бесценная вещь свобода, опасались, как бы при спуске не спешили один перед другим попасть на веревку: тут кто-нибудь мог неосторожно упасть вниз и наделать тревогу; и так они устроили из лоскутков сукна и из канату точно седельце, пускали на него садиться одного за другим, начиная со старших, и каждого привязывали за пояс, чтобы не упал; так спустили всех, а сами напоследок слезли вниз, цепляясь, как обезьяна, без седельца. Очутившись на земле, прежде всего пали на колена воздать хвалу Господу Богу; потом перелезли через ров, и греки, взяв с собой одного только — мальтийского рыцаря, простились с остальными, предоставив каждому искать своего счастья, хотя никто не знал, в которую сторону бежать ему; сами же греки поспешили к своей лодке и, нимало не мешкая, с радостью поплыли вольно куда хотели.