Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава
Шрифт:
Все паши, сколько их тут ни было, вставши из заседания, пошли к султану с докладом, что надобно выпустить нас из тюрьмы: может-де это способствовать и заключению мира с цесарем. Велено нашему аге взять нас назад в тюрьму, а через две недели привести опять в диван всех, и со мной, если жив останусь. Товарищи мои невольники, поблагодарив пашей, зашли к храму св. Софии, где я сидел в известковой яме; вылезши из той ямы, присоединился к ним с теми двумя стражниками; и так, вернувшись в Черную башню, с нетерпением ожидали мы, когда пройдут две урочные недели и настанет последний день.
Между тем султан Магомет задумывал обложить осадой город Ягер (Эрлау) и готовил к тому всякие воинские снаряды; а посольства французского короля и английской королевы стали хлопотать за нас у Ибрагима, чтобы нас выпустили на свободу, представляя ему, что они будут через нас устраивать мир между нашим цесарем и султаном. Туркам в это время не счастливилось в военных делах, и они желали больше не войны,
Через две недели опять поехали мы все в Константинополь, как прежде в железах на одной ноге; когда пришли в диван, объявлено нам через толмача, что великомочный султан, по природному своему милосердию, освобождает нас из тяжкого заточения, и потому ведомо нам да будет, что в благодарность за то не должны мы никогда воевать против султана, а если кто из нас будет в том уличен и взят в плен на войне, то безо всякого рассуждения посажен будет на кол; когда же вернемся к себе на родину, должны мы с ближними своими всячески стараться, чтобы наш король просил себе мира от великомочного султана и пленные с обеих сторон были бы пущены на свободу. Тут записали имена наши в памятную книгу, и мы все, упав к ногам пашей, хотели обнимать им ноги, но они никак нас до того не допустили. И так, благодаря за великую милость, сказали мы им, что никто из нас до смерти своей не пойдет на войну с ними, ведая великую их мощь и силу; не довольно того, когда вернемся в христианскую сторону, станем всячески убеждать своего цесаря и ближних своих, чтобы покорились султану и просили от него мира, и знаем-де верно, что, когда мы им расскажем о таких великих военных справах у турок, сами они всячески будут стараться о мире.
Были при том и послы французского короля и английской королевы: они тоже готовились ехать за турецким войском к городу Ягеру, для того им назначены были повозки и лошади и приставлен к ним чаус с 12-ю янычарами охранять их и не давать в обиду турецкой черни. Оба посла заступились за нас и просили, чтобы тотчас освободили нас из тюрьмы и пропустили морем через Венецию в христианскую сторону. Вследствие той просьбы приказано было тем послам и нам выйти из дивана; потом, через несколько времени, паши вызвали английского посла и сказали ему такой ответ, что когда поедет он за султаном, то взял бы нас в свое смотрение и продовольствовал до греческого Белграда. А нам отрядили 35 верблюдов и 4 повозки, чтобы было нам на чем положить свои вещи и самим ехать; еще обещали дать 5 палаток и 6 янычар для охраны. Затем сказано нам, чтобы мы отправились в тюрьму, взяли бы свою рухлядь (одни лохмотья) и держались бы в распоряжении у английского посла.
Описать невозможно, с какой радостью возвращались мы в тюрьму; мы забыли в эту минуту все прежние беды и тягости, благодарили от всего сердца Господа Бога за великую Его милость и так были веселы, как будто в другой раз на свет родились. Когда подъезжали мы на лодках к Черной башне, наш ага напомнил нам обещание наше дать ему 200 дукатов и тотчас послал несколько человек из нас, со стражей, и все-таки в железах на одной ноге, в Галату попросить у христианских купцов, не дадут ли взаймы денег. Но сколько они ни просили, ни молили, не нашлось ни одного, кто бы сжалился над нашей бедой и ссудил бы нам 200 дукатов; и так, не успев ни в чем, вернулись в тюрьму и объявили аге, что нигде не могли достать денег.
Услышав о том, разгневался он ужасно, воображая, что мы его обманываем, что могли бы достать денег, но нарочно не хотим ничего дать ему; тут принялся он грозиться и ругаться на нас, укорял, припоминая, сколько делал нам благодеяний, пока мы сидели в тюрьме, называл скверными псами и гяурами, клялся головой своего султана, что никто его не принудит выпустить нас из тюрьмы, покуда не выложим ему по уговору 200 дукатов. И в сердцах велел тотчас нам заковать обе ноги в кандалы и погнал нас опять в тюрьму и в колоду. Мы со слезами просили его смиловаться, клялись великими клятвами, что мы вправду, как ни старались, не могли достать денег; пусть-де пошлет нас завтра опять к купцам — не будет ли больше удачи, нежели сегодня?
На другой день рано поутру я с тремя товарищами рыцарского чину, да со священником Яном, и с доктором, поехали, сняв железа, в Галату и пытались у всех купцов, особливо у венецианских, которых всего больше в Галате, не поверят ли нам взаймы 200 дукатов. Хотели кровью написать им запись, что в полгода верно перешлем им эти деньги и росту еще 50 дукатов, переводным письмом на Венецию; умоляли ради Бога, чтобы имели они жалость христианскую к нашему долгому заточению, сложились бы между собой на такую сумму и оказали бы помощь несчастным изморенным невольникам. Но не было в этих людях ни искры любви христианской; они не только не дали нам 200 дукатов, но не хотели и говорить с нами приветливо, не показали никакой жалости к нашему бедствию, а еще сторонились нас и отвечали, что боятся и говорить с нами, чтобы самим не попасться в подозрение. Потом пошли мы к самому венецианскому послу, объявили, кто мы такие, назвали, кто у нас родные и друзья в христианской стороне, и просили дать нам денег под запись, обещаясь всю ту сумму и с ростом передать
Так мы, несчастные и печальные люди, вернулись в тюрьму свою с пустыми руками, с великим страхом, со слезами и тоской, и должны были объявить аге, что никто не хочет дать нам взаймы чистыми деньгами, — разве согласится он взять не деньгами, а товаром. Едва услышал он, как схватил палку и бросился бить нас, только удержали его другие турки, стал нас ругать обманщиками, клятвопреступниками, неверными псами, припоминаючи свои нам благодеяния, и верить не хотел, чтоб не могли мы достать денег. «Лжете вы, без стыда, — говорил он, — может ли это быть, чтобы ваши христиане и братья — их здесь с тысячу будет — за вас не заплатили? Если бы из них каждый дал по одному аспру, и тогда вышла бы сумма много больше 200 дукатов. Знаю, вы, псы, меня провести хотите, не хотите только постараться достать денег, меня за нос водите, а благодеяния мои позабыли? Нет, вам, псам, верить мне не приходится. Да когда бы не было вам, мошенникам, от меня заботы и ласки моей, сидеть бы вам до смерти в тяжком заточении и не дождаться бы свободы. Так вот же теперь клянусь я святейшим пророком Магометом — как я был вам до сих пор первым доброжелателем и заступником, так от этого дня нет у вас неприятеля больше меня, и уж я найду такую причину, чтобы вам крепкая помеха стала и чтоб не выйти вам отсюда из тюрьмы навеки. Псы вы! Изменники! Клятвопреступники! Поганые неверные! Так-то вы мне платите за мою добродетель, что я до вас как родной отец был!»
Мы со слезами отвечали ему перед всеми турками, что подлинно то правда, и был он нам отцом, а не агой, и что освобождением нашим мы никому иному, только ему обязаны, и такова была его добродетель к нам, что мы до смерти не в силах будем отплатить и заслужить ему за все. Да что же нам делать, когда купцы не дают нам денег; но мы дадим ему запись и своей кровью подпишем, что не дальше как в полгода вышлем ему через Венецию 500 дукатов и, кроме того, пришлем отличное оружие и часы с боем, и душой своей по вере клянемся, что все то верно исполним. Только ничем не утолился ага, а все кричал и ругался до того, что пена из уст у него брызгала; но наконец велел заковать нас в железа и погнал в тюрьму со страшными угрозами.
Когда пришли мы к товарищам и объявили им, что нигде не могли достать денег, зарыдали все горькими слезами. Одного человека, агу, кто до нас был добр, о нас заботился, привели мы в гнев, а иного ходатая за нас никого не было; и так погибла вся наша надежда, чтобы могло состояться наше освобождение. В сердечной печали принялись мы опять за старое ремесло, за вязание чулок и рукавиц, и каждый час желали себе смерти, чтобы разом уже покончить со всеми бедами. Как велика была прежде радость наша и беззаботна надежда на освобождение, так теперь овладела нами великая и горькая смута. Всякая надежда пропала вконец, когда через две недели пришел ага и объявил нам, чтобы мы уж и не думали выйти когда-нибудь из тюрьмы, потому что и султан, и Ибрагим-паша, и послы выехали уже из Константинополя. И так мы сами, по своей воле, лишили себя свободы, тогда как могли добыть ее за 200 дукатов. И стражники говорили, что придется нам сидеть в тюрьме, покуда султан не вернется из похода. От великого страха поверили мы всему и горько плакались на беду свою и несчастье; однако не переставали упрашивать агу, ради пророка его Магомета и ради праведного воздаяния, чтобы еще раз отпустил нас к купцам попытаться, не достанем ли денег. Но он ни за что не хотел позволить и объявил, что теперь уже поздно: прошло время и всякое наше старание будет напрасно.
Может вообразить себе каждый человек, каково было на сердце у нас, убогих невольников! За две недели еще была полная надежда на скорое освобождение, а теперь вот сталось с нами похоже на то, как попал человек в глубокий колодезь и, вылезая из него, ухватился уже рукой за верхний конец обруба, так что стоило только вон выскочить, но вдруг сорвалась рука, и он опять в один миг упал в глубину на самое дно, и нет уже надежды в другой раз вылезти. Теперь, когда я пишу об этом и вспоминаю тот час, какова была тогда печаль у меня на сердце, сам чувствую, как она и в эту минуту одолевает меня, и от жалости не могу писать далее. Восхвали сердце мое Господа Бога Всевышнего, что по безмерной своей милости избавил меня от великих бед и от горькой печали, и вывел из тяжкого заточения, и возвратил благополучно на милую мою родину! Буди имя Его благословенно отныне и до века.