Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава
Шрифт:
Наступал уже третий день, а нам не давали хлеба и никакой пищи; мы послали просить к себе агу своего и спрашивали, что хотят с нами делать. Третий день уже у нас ничего во рту не было, и если хотят голодом морить нас, то пусть лучше бросят в море и утопят, чтобы по крайней мере разом избыть нам от беды своей. Видя, как мы пред ним горюем и плачем, возымел он сам такую жалость над нами, что и у него слезы капали из очей. И сказал нам так: «Жив есть Бог и великий Магомет, пророк Его, что не от моей воли такое тяжкое и мрачное вам заточение. Не могу надивиться, как они заперли вас в тюрьму и не дали мне никакого приказу, как дальше поступать с вами. Не думаю никак, чтобы хотели они уморить вас голодом: в таком случае не посадили бы вас сюда с другими невольниками, а заперли бы в подземелье, куда сажают турок на голодную смерть. Сейчас поеду нарочно в Константинополь, узнаю, что мне дальше с вами делать, и вам дам знать». Тут мы все со слезами стали целовать ему руки, ноги и одежду, поручая себя ему, и с великим страхом ждали его возвращения.
Вернувшись из Константинополя
Еще купили мы себе большую корчагу, обмазали ее глиной, которую достали нам стражники, и устроили себе вроде печки. Из вязальной казны купили еще углей и мех и, сложившись по пяти и по шести человек в товарищество, копили воду. Когда накапливалось несколько кружек, каждый по очереди должен был в тот день варить кушанье: взявши ломтя два-три хлеба, крошил в воду, разводил огонь, варил кашу и готовил кушанье своим сотоварищам. Что все навязали чулок и рукавиц, должен был выпаривать в горячей воде, а когда бывало ее достаточно, мыл рубашки, — и все сидели в это время голые, иной раз мыл всем головы; и так кому приходилось, тот целый день был хозяином, а потом передавал очередь другому. Превкусная бывала каша, когда удавалось иной раз достать деревянного масла, тогда, после масляной каши, мы пальцы себе облизывали; иной раз бывало у нас хлеба до сытости, иной раз целый день до вечера доводилось сидеть без пищи; иной раз, когда видели, что есть еще у нас вода, не приносили ее дня по два, — и так жили мы тем, что нам сделают из милости. И ничего не давали нам даром, без денег, кроме соли, потому что ее было в крепости несколько полных подвалов; лежала та соль с той поры, как султан Магомет осаждал Константинополь и наполнил ту крепость всяким провиантом; той соли ага присылал нам вдоволь.
Когда привыкли мы к ужасной тьме в тюрьме своей и когда устроили у себя такой порядок, достали мы несколько латинских и немецких книг, как-то: библии, песни и другие книги для чтения. Когда сменялась наша стража, мы знали, что день начинается; тут запевали мы хором утренние гимны, читали из библии и молились Господу Богу о своем освобождении и о помощи витязям христианским против турок; потом каждый принимался за свою работу и целый день работал. А вечером, когда пересматривали у нас оковы, запевали мы вечерние гимны: знали, что ночь пришла, и, помолившись, отходили ко сну либо несколько времени читали еще при свете. Великое было нам утешение в том, что достали мы те книги и могли читать их.
Турки хотя и смеялись нашему пению и моленью, но не препятствовали нам и сами не забывали своего моленья, когда наступал час его. А мы, бедные невольники, видя, что нельзя нам избыть беды своей, утешали друг друга, и одна только оставалась у нас надежда — дождаться ночного покоя; и так, во всем предав себя Господу Богу, сносили мы терпеливо тьму, голод, смрад и ужасную нечистоту. Некуда было выходить нам, кроме одного угла, где выкопана была большая канава, туда ходили все вместе и должны были промывать нечистоты водой. Оттого стоял у нас такой смрад, что турецкие стражники иной раз не могли переносить его, но зажимали себе носы, когда обходили нас, и крепко ругались; но мы смеялись уже над ними, потому что стали сами нечувствительны к этому смраду, привыкнув к нему.
Ах! Каково было нам вспоминать о милой нашей родине! Какие обеты давали сами в себе, если только Бог поможет нам вернуться к своему народу, — жить во всякой добродетели! Сколько раз, вздыхая, желали быть поденщиками в работе у своих ближних, как бы мы тогда зарабатывали себе хлеб и досыта бы наедались. Вспоминали мы и прежнюю роскошь с прежним житьем своим, и горевали, и от всего сердца сожалели, что не умели в ту пору ценить дары Божии.
Мне хотелось выучиться языку турецкому и письму, в тех мыслях, что, может, когда-нибудь и пригожусь этим послужить своему отечеству; и так начал я учиться читать по-турецки и, приложив старание, через два месяца скоро научился и говорить и читать; учить меня ходил в тюрьму один турецкий священник, а за труд уговорился я платить ему своей работой, чулками и рукавицами; двое товарищей тоже учились со мной. Преудивительно показалось этому турку, что я так скоро понял язык их и грамоту, и стал он всюду обо мне рассказывать. Узнав о том, старый наш ага пришел ко мне в тюрьму, заставил меня читать и тоже дивился; напоследок стал меня уговаривать, не хочу ли я сделаться мусульманином: счастливая-де будет моя жизнь до самой смерти; а если-де проведает обо мне Чикул-паша, родом валах, то и без того должен я буду потурчиться. После этого разговора увидел я, что надо оставить учение, если хочу остаться христианином, что мне было всего дороже; то же и товарищи мне советовали; и так отпустил я турецкого священника и перестал учиться. Воздай, Господи Боже, тому аге за совет его; не то и в самом деле могло бы случиться, что взяли бы меня из тюрьмы и отдали бы ко двору Чикула-паши.
Так просидели мы с лишком четыре четверти года в той Черной башне, не имея на себе ничего, кроме одной рубашки да верхней накидки, так что летом одолевала нестерпимая жара, а зимой крепкие морозы да холодные западные ветры, и уже наконец ага роздал нам каждому верхнее суконное платье; так, приодевшись, пережили мы зиму.
Однажды, когда все мы измучились от голода, выпросили нам стражники у рыбаков большую морскую рыбу, плоскую и круглую, как стол, с длинным хвостом; турки называют ее балук, то есть кошачья рыба. Рыбу эту не едят иначе, как очистив от жиру, потому что она необыкновенно жирна. Когда принесли ее нам стражники, мы взяли ее с великой благодарностью и просили разрезать на части, а потом, положив несколько кусков в горшок, сварили, а остальное испекли и ели с большой охотой; рыба казалась превкусная, но потом переваривать ее пришлось нам очень трудно. Так мы наелись этого рыбьего жиру и потом опились водой, что у всех нас вздулось чрево, и несколько недель потом мы не могли встать с места. Точно была в этой рыбе какая-нибудь отрава, потому что нас от нее тошнило и рвало несколько дней; все пришли в такую слабость, что иные с места не могли подняться, и лежали в изнеможении. А турки во все горло смеялись над нами: они нарочно для этого нам подсунули такую рыбу. Ото всего этого такой поднялся около нас смрад, что сами стражники не могли его вынести и пошли сказать нашему аге, что все мы тяжко заболели и лежим при смерти; он пришел к нам и, видя нас в таком положении, строго выговаривал туркам с угрозой, что накажет их за эту отраву. Спрашивал нашего доктора, какие бы дать нам лекарства, чтобы мы выздоровели? А мы просили у него чесноку и водки и, сделав складчину, купили себе, с позволения аги, бочонок водки. Стали есть чеснок и пить водку и скоро почувствовали облегчение, иные совсем выздоровели, а другие едва поправились к исходу нашего тюремного сиденья. Ага радовался, видя, что нам стало лучше, и приказал настрого ничего не приносить нам без его ведома, а тюрьму велел вычистить и несколько недель приказывал окуривать лавровым листом. Однако они по-прежнему приносили нам улиток и черепах, которых мы варили и ели с охотой, но все то уже не вредило нам, потому что желудки наши загрубели от голоду и, кроме той противной кошачьей рыбы, все переваривали исправно.
В ту пору случился великий мор во Фракии и на всех почти заморских островах, так что в самом Константинополе с предместьями умерло в три месяца около 80 000 человек. В местечке около нашей башни (название ему Генигиссар, то есть «новый замок») много народу померло и несколько наших стражников. Великий был плач и горевание. Тут узнали турки, что между нами есть лекарь, и прислали просить, чтобы пустили его из тюрьмы; он давал варить лекарство для больных и пускал им кровь из средней жилы особливым тонким инструментом; для того приходили к нему и мужчины и женщины, иной раз по 20 и по 30 человек, и все дивились, как легко умеет он пускать кровь, а турки протыкают жилу грубым валашским ножичком с большой болью. И с той поры пошло тому лекарю между нами хорошее житье, стал он выходить на свет Божий и на чистый воздух и окреп, а мы, несчастные, не могли себе достать этого и должны были сидеть день и ночь в темноте и смрадной тюрьме своей.
Когда кончилось моровое поветрие, пришла весть, что Синан-паша с турецким войском одержал победы в Венгрии. Ради того поднялась у турок троекратная стрельба изо всех пушек в Константинополе, на всех военных судах и на окрестных островах, и с нашей башни было до 20 выстрелов. Слыша ту стрельбу, мы немало дивились и, не ведая, что бы то значило, стали расспрашивать; нам сказали в ответ, что великомочный Синан-паша взял у христиан крепость Анеб, или Рааб, ключ ко всему христианству; но мы никак не хотели тому верить.