Похождения бравого рядового Гувер
Шрифт:
– Какое еще задание?
– Жадно спросила Мерида, подавшись вперед.
– Заданий, на который ты отпрафишься, если спрафишься, моя дорогая. Для которого надо пыть женшин. Так что ф тебе самый главный? Што нрафиться мушшин?
Гувер серьезно задумалась. Не уродина, естественно, но ничего выдающегося, есть и лучше. Из частей тела тоже ничего особенно не выделяется. Веселость и обаяние? Ха-ха.
– Ум?
– Неуверенно спросила она.
– Я очень умная. Быстро запоминаю...
– Нет.
– Отмел Рошель.
– Это ест у мноких. Я кофорю о том, чем ты фыделяться...
– Волосы?
– Тфоя страсть.
– Пьер потрогал Гувер за
– Ты ошень страстный дефочка. Азарт. Русские гофорят "удаль".
– Чего?
– Переспросила Гувер незнакомое слово.
– Что.
– Поправил Рошель.
– Мушшина чувствуй страст... тфой страст. Это знашит: есть сердце, есть душа... сильный душа. Ты скрыфать, но надо показыфать. Страсть - твое орушие... и лицо, а не застыфшая маска. Лицо шпиона долшно двигаться, девошка. Покажи радост... хорошо. Смушение? Так. Грусть...
Он неожиданно ударил ее по щеке.
– Да я тебе сейчас руку сломаю!
– Рявкнула Гувер, хватая француза в локтевой захват.
Непривычно длинная юбка треснула вдоль шва, открыв ее ногу в черном кружевном чулке.
– Страст хорошо.
– Одобрил француз, осторожно поводя намертво зажатой головой.
– Груст ты долшна чувствовать, иначе ничего не получиться. Плачь! Мир полон боли...
– Жизнь - боль!
– Грозно подтвердила Гувер.
– И сейчас ты это познаешь, лягушатник хренов!
– Отпустите учителя, агент Гувер.
– Негромкий голос Доусона заставил Мериду вздрогнуть, она нехотя выпустила взмокшего Рошеля и пулей вылетела в коридор.
– Изяшшно, а не как сольдат!
– Крикнул ей в спину француз, потирая локоть.
– Ну что?
– Спросил Доусон, наливая ему кофе.
– Что скажешь, дорогой?
– Скашу, что если пы я был гранилщик, а она алмас, я бы не взялся за нефо, бояс поресать руки в кроффь.
– Ну что ты.
– Польстил Доусон, добавляя учителю побольше сахара.
– Ты самый лучший гранильщик. Другого такого нет. А это эксклюзивный случай.
– Да я вижу, что эксклюзивный.
– Подтвердил Рошель, скидывая нарочитую манерность.
– Раскусила меня в два счета. Ай-яй-яй, Грегг, такую жемчужину обучали по общей программе! Неужели не было индивидуального воспитателя? Какая смелость, какой кураж, упорство, страстность, терпения как у танка, врожденное коварство, мстительна и ничего не забывает! Высокомерна и застенчива, смела до безумия, даже слишком...
– И ты предложил бы все это подстегивать? Общая норма была для нее лучшим вариантом.
– Общая норма чуть не убила в ней человека.
– Она слишком похожа на отца.
– О да. И он был почти так же прекрасен.
– Поэтому мы не стали рисковать. Совет и так добивался ее ликвидации. Оставим это. Как думаешь, она справится?
– Не знаю. Если захочет. А если нет - я не смогу ее научить танцевать. Зря вы выделили ей отдельный отсек. Сейчас бы у нас была девушка, более привыкшая к мужскому вниманию. А ты сразу ребенка - и на Орелла.
– Этот ребенок может больше, чем ты думаешь.
– Но это ребенок.
– Настаивал Пьер.
– Ребенок, а у нее глаза уже затягивает льдом. Такие живые, зеленые, как трава после дождя...
– Прекрати. Я это уже выслушивал. Это наша работа, Рошель. И Татьяна знала, на что шла. Сможет ли Гувер стать хотя бы вполовину такой?
– Вполофину?
– Рошель снова перешел на акцент.
– О нет, мой друк, нет. Она мошет быть гораздо, гораздо лучше. Но сгорит ошшень быстро. Польшой талант - польшая боль.
– Превосходно.
– Доусон
– Значит, действовать надо быстро.
Гувер.
Глава 29. Коварство и любовь.
Дантон обиделся. И не так, как это бывало обычно, а всерьез. То есть он не делал грустное лицо, не складывал губы в трубочку, не жаловался на жизнь, выстукивая претензии азбукой Морзе по трубам, не прятался в ангаре с оружием и даже не напивался до беспамятства в баре. И даже не курил, демонстративно сидя на подоконнике с кружкой кофе, душераздирающе вздыхая и поправляя розовые угги сорок седьмого размера.
Обиженный Дантон был предельно корректен, на работу приходил вовремя, трезвый как стеклышко, побритый и причесанный, говорил всем "сэр", соблюдал субординацию, курил в строго установленных местах и только в перерывах, не озвучивал дурацких идей на планерке, обращался к Доусону по званию, не приставал к секретарше Кейджа и хранил на лице спокойно-деловое выражение. Зато агентов трясло и лихорадило, потому что когда Дантон в последний раз так делал, потом, после того, как отошел, выносить его стало совершенно невозможно, потому что агент Купидон своим долгом считал отыграться за упущенное время. В этот раз его обида затянулась гораздо дольше. Особо впечатлительную агенточку даже ударило в истерику, когда он прошел мимо нее и не хлопнул по заднице. Аналитики, во все остальное время негласно враждующие с боевиками, сейчас бросили все силы, чтобы доискаться причины такого ненормального поведения.
Выяснилось, что на последнем задании Дантон весьма грубо выразился по поводу истеричной женщины, бывшей в заложницах у банды террористов. Действовать надо было быстро, трех агентов нервные парни, понимающие, что им не уйти, уже подстрелили, и Дантону, которого обычно берегли за особую ценность, пришлось в спешном порядке покинуть относительно отдаленный наблюдательно-огневой пункт, и врываться в здание вместе с группой захвата. Вместо того чтобы отползти в сторону и дать боевикам время обезвредить бандитов, женщина бросилась на снайпера с благодарностями, повисла на ошеломленном Джо, цепляясь ему за шею и прочие места, в результате чего он замешкался и получил две пули. Террористов обозленные агенты уничтожили на месте, списав на "производственную необходимость", а женщина впаяла Дантону иск за моральный ущерб. К сожалению, в здании была камера, и красочные эпитеты раненого снайпера, на чем свет стоит костерящего "идиотическую долбошизофреничку" успели попасть в сеть, так что иск пришлось удовлетворить. И все бы ничего, но на раненого Дантона с геройски перевязанной рукой наорал Доусон лично, больше упирая не на иск, а на то, что снайпер посмел покинуть место дислокации и проявил недостойную инициативу. Делал он это для Совета, удовлетворенно слушающего по внутренней засекреченной линии, но Дантон, не знавший этого, погорячился, считая себя полностью правым, и наговорил начальнику гадостей. В результате они оба не разговаривали уже две недели, и даже Кейдж не смог заставить их помириться. Обычно лояльный Доусон уперся, как баран, Дантон тоже не предпринимал попыток к сближению. В результате оба играли роли непритязательного начальника и исполнительного тупого подчиненного, даже не пытаясь делать друг другу подлянки через подставных лиц, а база потихоньку сходила с ума от нервного напряжения.