Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)
Шрифт:
— Мне кажется, довольно и одного! К чему же еще и другие?
— Чтобы читать проповеди королю! Я, признаться, никогда не видывал такой странной девочки! Неужели вы не знаете, что в присутствии короля должны находиться в церкви по меньшей мере семнадцать проповедников?
— Семнадцать! Прости, Господи! Я не в состоянии была бы, кажется, выслушать их всех, если бы мне даже обещали за это Царство Небесное. Ведь так, пожалуй, пришлось бы не сходить со скамьи целую неделю!
— Успокойтесь! Они не все проповедуют в один и тот же день. Читает проповедь всего лишь
— Скажите лучше, как обращаются в Англии с прислугой? Лучше, чем мы обращаемся с неграми?
— Нет! Ее там вовсе не считают за человека. С нею обращаются хуже, чем с собаками.
— Разве ей не дают праздновать, как у нас, по целым неделям Рождество с Новым годом, Пасху и четвертое июля?
— Этого еще только не хватало! Уже из того, что вы задаете такой вопрос, можно догадаться, что вы никогда не были в Англии! Нет, Заячья Гу… Нет, Джоанна! В Англии круглый год не полагается для прислуги никаких праздников. Ей не удается побывать ни в цирке, ни в театре, ни на ярмарке для негров, нигде, одним словом!
— Даже в церкви?
— Совершенно справедливо.
— Да ведь вы же постоянно ходите в церковь?
Я опять попал впросак, так как совсем упустил из виду, что состою в услужении у старого плута. В следующее мгновение я принялся с горячностью объяснять, что лакей — существо привилегированное и находится на совершенно ином положении, чем остальная прислуга. Он должен по обязанности ходить в церковь и сидеть на скамье вместе с членами семьи. Того требует закон и обычай. Мои объяснения оказались, однако, не вполне удовлетворительными, и я убедился, что де вица с заячьей губой порядком-таки сомневается в истине моих слов.
— Могли ли бы вы сказать, как честный индеец, что не наговорили мне теперь с три короба всяческой лжи? — спросила она.
— Как честный индеец, уверяю вас, что говорю чистую правду.
— Так вы ничего не солгали?
— Ровнехонько ничего! Все, что я сказал — сущая правда!
— Положите руку на эту книгу и повторите ваши уверения.
Убедившись, что книга эта оказалась попросту словарем, я смело положил на нее руку и повторил свои слова. На Джоанну это отчасти подействовало: она отнеслась с известным доверием к моим объяснениям и сказала:
— Ну, ладно! Я, в таком случае, постараюсь верить кое-чему из того, что вы сказали, но разрази меня Господь, если я в состоянии буду поверить всему остальному!
— Чему же ты не хочешь верить, Джое? — спросила Мэри-Джен, подходя вместе с Сюзанной к нам. — С твоей стороны несправедливо и нехорошо говорить таким образом с ним потому уже, что он здесь на чужбине, вдалеке от родных и близких! Разве тебе было бы приятно, если бы с тобой обращались таким образом?
— Ну, вот, ты опять, Мэри-Джен, бросилась, по всегдашней своей привычке, защищать человека, которого вовсе не обижают. Я ему абсолютно ничего не сделала. Он начал нести мне разную ахинею, а я дала ему понять, что не верю его россказням. Этим все и окончилось: ничего другого я ему и не сказала. На деюсь, что он может стерпеть такую малость без особенной для себя обиды.
— Тут, милочка, дело
— Помилуй, Мэри-Джен! Он говорил…
— Что бы он ни говорил, это совершенно безразлично! Суть дела вовсе не в том. Тебе следовало держать себя с ним как доброй девушке, а не напоминать ему, что он здесь не на родине и не среди родных и друзей.
Слушая ее, я говорил себе самому: «Неужели я позволю старой змее обокрасть такую девушку?!»
После Мэри-Джен выступила на сцену Сюзанна; она, в свою очередь, так отделала свою младшую сестру, что бедная Заячья Губа окончательно смутилась.
Я поневоле сказал самому себе: «Вот какова еще одна девушка, которую эти негодяи рассчитывают обо красть; неужели я им это позволю?»
Тем временем Мэри-Джен, по своему обыкновению, ласковым, любящим тоном провела вторичный натиск на Джоанну и вызвала у нее такие угрызения совести, что бедняжка принялась плакать навзрыд. Обе другие сестры принялись ее тогда утешать.
— Ничего, милочка, — говорили они, — только по проси у него прощения, и все будет исправлено.
Она действительно стала просить у меня прощения и сделала это так трогательно и мило, что мне положительно приятно было ее слушать. Я готов был на лгать ей еще не с три, а с тридцать три короба, единственно для того, чтобы опять дать повод просить у меня прощения.
«Так вот какова и третья из сестер, которых собираются обокрасть, — сказал я самому себе. — Нет! Я ни за что этого не позволю!»
После того как Джоанна извинилась передо мной, все три девушки стали стараться, чтобы я чувствовал себя у них как дома и понял, что нахожусь среди друзей. От всего этого у меня делалось на душе страх как скверно до тех пор, пока я не принял окончательного решения припрятать деньги для них или же погибнуть при такой попытке.
Остановившись на этом решении, я ушел, объявив, что мне надо уснуть.
Прямой лжи в данном случае с моей стороны не было, хотя я и не рассчитывал уснуть немедленно же.
Придя в свою каморку, я принялся тщательно обдумывать обстоятельства дела.
«Не лучше ли всего будет зайти потихоньку к док тору и разоблачить перед ним обман? — спрашивал я себя самого. — Нет, ничего путного из этого не выйдет! Он, пожалуй, расскажет, от кого получил эти сведения, а тогда герцог и король сообща устроят мне такую баню, что небу будет жарко. Уж не рассказать ли всю правду Мэри-Джен? Нет! Это тоже не годится. Лицо у нее слишком уж откровенное; при одном взгляде на Мэри мошенники сейчас же поймут, в чем дело, и улепетнут, захватив деньги с собой. Если она, раньше чем повидаться с этими негодяями, призовет соседей на помощь, то я непременно окажусь замешанным в дело, что будет вовсе нежелательно для меня, а в особенности для Джима».