Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

 

 

Даже любимый мною за изумительную ритмокультуру слога Михаил Зощенко потратил, по сути дела, свой талант на создание образа ординарного, стандартного «совка», имею­щего один-единственный рефлекс — «лежать и скучать», ког­да его «звезданет по балде» такой же «одноклеточный» — сосед по коммуналке.

Не таков Пиковский, начинающий постсоветский отсчет времени в литературе сатирического жанра (по большому сче­ту). Он забирает очень круто наверх, достает до самых высо­ких этажей власти.

Пиковский

мечет громы, однако, не только в «уже не наше» Останкино, он не щадит и родимый край, где есть «только один твердый демократический закон (о гомосексуалах)»; где «телега всегда впереди лошади и где сначала возникают биржи и коммерческие банки, а потом дебатируется проблема част­ной собственности; где сперва ловят бандита, а потом приду­мывают законы, по которым его следует судить». «В этой стране, — подытоживает автор устами Додика Берлянчика, — надо быть убежденным идиотом, если хочешь серьезно преус­петь». Трагикомическая стратегия и тактика достижения ус­пеха у героев романа — предпринимателей и коммерсантов — строится на убеждении, что путь к успеху лежит «через точку идиота» и что «сумма глупостей дает прекрасный результат».

Ведомые такой «сюрреалистической» логикой, герои Пиковского пленяют читателей своим оптимизмом, более того, они обвораживают «идеализмом», тем еврейским идеализмом, который открывает в представителях своего народа Пиковс­кий как главную национальную черту, достойную войти в новую науку этнопсихологию на ряду с «американской дело­витостью», «русским размахом» и «японским эстетизмом». Причем этот «идеализм» проявляется именно в тех ситуациях, где мы привыкли видеть у «хрестоматийного» еврея махровый прагматизм. Интересно, что к «еврейскому вопросу» Пиков­ский относится с позиций высокого еврейского интеллекта и еврейского же, легкого характера, удобного для окружающих. Он беззлобно зубоскалит, когда показывает, в какие «кидняки», «заманухи» и «напрягаловки» попадают его благодушные, щедрые, подельчивые герои. Эмоциональный фон, колорит романа — солнечный. Одесские реалии — Дерибасовская со­ветских времен (Фраерстрит и Гапкинштрассе), Эдик Тарзан, Дворянское собрание, «эротические среды» по телевидению, «продажа» Пассажа, дом-колодец и многое другое, узнавае­мое и знакомое, делает роман своеобразной энциклопедией Одессы.

База у романа крепкая, документальная. Форма адекватна содержанию. Автор блистательно лепит свои образы сочными средствами русского языка и одесского сленга, не впадая ни в «чернуху», ни в «лимоновщину», хотя повествование выдер­жано в полнокровно чувственных тонах без ханжества. Каж­дая словесная реплика подкрепляется описанием жеста и те­лодвижения персонажа (читая роман, как бы видишь мизанс­цены в театре).

Автор наблюдателен и всезнающ: ему известно, какая гри­маска бывает на лице у сердечника, если он к тому же жено­любив, каким жестом топмодель вспушивает свою челку, ка­кие устрашающие нарядные глаза бывают у роковых женщин.

Не знаю, где приобрел Илья Львович свою психологичес­кую эрудицию, но здесь он — мало сказать грамотен, он изощ­рен до необычайности по части знания законов мышления, соотношения сознания и подсознания. Возьмем хотя бы «изящ­ный оборот, всплывший в памяти шефа «Монако» вместе с отцовским ремнем и двойкой по литературе: «— Вы, конеч­но, вольны смеяться надо мной» (слова, тронувшие доброе сердце монархистки в главе о роли куриного пуха в деле рес­таврации монархии).

Напоследок — о главном: о концепции перестройки, кото­рую Пиковский противопоставляет официальному курсу ре­форм, плодящему нищету и терроризм как форму конкурен­ции. Пиковский винит во всем серость, некультурность. Его благородный герой Берлянчик «ставит» на культуру, вклады­вая деньги в фирму, растящую юные таланты: «Да. Клуб Ге­ниев! Школа вундеркиндов! Потому что это в интересах всех и даже тех, кто не способен этого понять. В городе, где пада­ют дома, с допотопной медициной, битыми окнами в трам­ваях, рэкетом и нищей профессурой, в крае одичавших и обе­зумевших мутантов мы заложим оазис утонченности и духов­ной красоты. К нему —

потянутся таланты! Вернется вера! Про­будятся сердца! Сгинет паутина серости, которая обволакива­ла нас, держа в своем плену все истинное и живое, и вопль наш о помощи услышат небеса!»

Концепция перестройки, по Пиковскому, заключается в том, чтобы путь к изобилию сделать «культурным», отказав­шись от пути «дикого и смрадного». Это удивительно пере­кликается с рассуждениями великого психолога К. Г. Юнга о диалектике богатства и счастья. Юнг анализирует состояние человека, который «живет в хорошо спланированном и гиги­енически оборудованном доме», но душа обитателя этого дома не вкушает тот же порядок и опрятность, что и обслуживаю­щий внешнюю жизнь дом.

Пиковский сделал сверхзадачей романа вопрос о культуре в самом глубоком и глубинном смысле этого слова. Невольно сравниваю рассказ Зощенко «Прелести культуры»: там «воп­рос культуры — собачий вопрос», а именно «сымать или не сымать польта в театре?» Илья Пиковский мечтает об обще­стве тотально богатом и тотально духовном.

Итоговый комплемент Илье Львовичу я хочу сказать в виде старомодного: «Браво!».

Елена ШЕЛЕСТОВА

Берлянчика похитили из больничной палаты прямо в чём он был: в застиранных байковых штанах на резиночке, трижды завязанной уз­лом, чтобы они не падали с него; в пижамной куртке с одной поломанной пуговицей и французской булавкой вместо другой и стоп­танных войлочных шлёпанцах. Его разбудили среди сна, залепили рот пластырем и вытащили через окно первого этажа. Всё было сделано так тихо, легко и быстро, что сосед Додика по палате Алик Горчак, уви­дев какие-то тени в лунном проёме окна, сладко зевнул: «Додик, ос­тавь мои сигареты!» — и снова тяжело захрапел. Он, очевидно, решил в полусне, что Берлянчика уносят ангелы вместе с его пачкой «Маль­боро».

В больнице Горчак оказался не столько по причине разных не­дугов, как в силу семейных обстоятельств. У него была ревнивая же­на, взявшая под контроль каждую его свободную минуту, и поэтому он с радостью лёг в больницу за компанию с Берлянчиком. Здесь он мог спокойно находиться в обществе симпатичных сестричек, не опа­саясь изнурительных скандалов. Накануне его готовили к рентгену и должны были очистить желудок, но не нашли наконечника для клиз­мы и предложили купить его за наличные. У больного такой суммы не нашлось. «Позвольте, — удивился врач. — Я знаю, что вы генеральный директор акционерного общества «Монако»?!

— Да, — ответил Горчак. — Но я не держу наличных денег. Инф­ляция! У меня всё в материалах, всё в товаре… Я могу дать вам обои, трубы или женские колготки...

Теперь он спал беспокойным сном, встревоженный теми кабаль­ными условиями, на которых согласился делать клизму. А Додика уса­дили в белоснежную «Хонду» и, петляя между домами и боковыми улочками, вывезли в какой-то глухой дачный район.

Машина остановилась у старинных металлических ворот с кован­ными пиками и вензелями, которые были украдены в доме на Пушкинс­кой. Это было красивое трёх­этажное здание, которое ещё при первом чтении проекта «Закона о приватизации» радовало глаз своими пузаты­ми балкончиками, сандриками и лепными карнизами, но уже к концу дебатов в парламенте, пришло в аварийное состояние: теперь оно стояло с проломанной крышей, заколоченными окнами и зловонной под­воротней, в которой среди хлама и мусора бегали ленивые нувориши-коты.

Двое дюжих молодых парней вытащили Берлянчика из машины и, подхватив под руки, легко, как перышко, понесли в двухэтажный особняк. В воздухе пахло сыростью, и стоял йодистый запах прелой листвы и гнилого ореха. Додик плыл над цветочными клумбами, мыча залепленным ртом, поджав ноги в стоптанных шлёпанцах и усиленно потирая пятку о пятку — таким образом он грел полуголые конечнос­ти, надеясь спастись от простуды. Его внесли в помещение, очевид­но, спальню, и бросили на узорчатый паркетный пол. «Что с ним ка­нителиться? — сказал один из парней. — Давай тюкнем по голове и выбросим в море!»