Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Пиковский Илья

— Сколько вы заплатите за отмену этого решения?

— Но по вашим лицам я понял, что это невозможно.

— Это будет зависеть от суммы.

— А где гарантия, что новое решение опять не будет в поль­зу киевлян?

— Гарантию дают часовые мастера, а это суд, и здесь может быть любая неожиданность.

Берлянчик помчался за советом к Гаррику Довидеру.

— Гаррик, — сказал он. — Я ничего не понимаю... Твои «ломки» под торгсином — это нежный, детский поцелуй по сравнению с тем, с чем я столкнулся. Ты был просто-напросто святой.

Смотри: Андрей Гаврилович Дубровский. Для того, чтобы забрать у него поместье, Троекурову, как известно, понадобилось, две вещи: лжесвидетели и отсутствие документов у Дубровского. Но это восемнадцатый век! А в двадцать первом — просто на чёрное говорят белое, складывают три и пять и получается пятнадцать, а потом посылают к адвокату, который за деньги берётся что-либо доказать. И то при этом не да­ёт гарантий.

— Пошли их ко всем чертям. Я дам тебе другого адвоката. Свое­го!

— А это что за Цицерон?

— Он лучше Цицерона!

— Что значит — лучше?

— Он глухо-немой.

— Что?

— Что слышишь.

— Как же он ведёт дела?

— Элементарно. Я думаю, что тебе не стоит объяснять, что сейчас нет господ Кони и Плевако, и главное искусство адвоката, я думаю, не в его красноречии и логике, а в его финансовых нежностях с судьёй. Так вот, Боря Хаваль-Чёрный в этих делах незаменим. По­скольку природный недостаток лишил его возможности говорить и слы­шать, он просто пишет записки: «Сколько?». С этой суммой он идёт к клиенту и дело в шляпе... Хочешь познакомлю?

— Конечно же! Давай!

Борис Зигмундович Хаваль-Чёрный оказался невысоким, плотным и очень хвастливым человеком. Он приехал на собственном «Мерседе­се», который вёл его шофёр, и через переводчика объяснил, что только что выиграл очень интересное дело. Спор шёл за строение между одним крупным акционерным обществом и его клиентом. Акционер­ное общество набрало целый штат юристов, которые скрупулёзно в те­чение года проверяли все обстоятельства дела: сметы, свидетельст­ва, инвентарные регистрации, решение горисполкома и прочие доку­менты, подготовив целый том доказательств, а Хаваль-Чёрный написал Печкину всего одну записку: «Сколько?» — и выиграл дело. Тут Ха­валь-Чёрный рассмеялся беззвучным смехом глухонемого и переводчик перевёл: — целый штат юристов потел над документами, дай Бог здо­ровья Печкину! Хороший человек. В церковь ходит, все литургии по­сещает, свечки ставит — Божий человек. Но есть грешок: пьёт и деньги обожает. Но кто из нас не без недостатков! Так что у вас?

Берлянчик собрался было рассказать суть дела, но Хаваль-Чёр­ный замахал обеими руками:

— Это всё не надо. Организация?

— «Виртуозы Хаджибея».

Хаваль-Чёрный пометил это на клочке бумаги.

— Через неделю приходите. Мы отменим решение.

Однако новое решение арбитражного суда снова было в пользу киевлян. Берлянчик бросился к автору магических записок.

— Господин Хаваль-Чёрный! — заорал Берлянчик, забывая, что Борис Зигмундович

глухонемой. — Я требую объяснений... Что случи­лось? Почему решение в пользу киевлян? Вы что, не рассчитались с господином Печкиным?

Видимо по артикуляции губ Берлянчика господин Хаваль-Чёрный догадался о чём идёт речь, и замотал головой.

— Та! та!

— Так в чём же дело? Где записка? Может быть, вы отнесли её не Печкину, а в Стену Плача?

Хаваль-Чёрный потерял свой обычный лоск. Он что-то мычал, оп­равдываясь, и быстро работал пальцами у лица.

— Киев... — перевел секретарь.

— Что Киев? Что Киев?

— Видимо, киевляне написали более красивую записку.

Объяснение было простым и доходчивым. Додик был потрясён. Сумма, которую ему надлежало выплатить, сокрушала все его мечты. Конец Арт-галерее. Конец заводу. Конец банку и его сотрудничест­ву с синьором Марчелло. «Клуб Гениев» тоже приказал долго жить, едва приступив к работе.

После этого началось дело о банкротстве.

Тот же арбитражный суд назначил в «Виртуозы Хаджибея» Управ­ляющего, который выставил прекрасное здание в центре города на фиктивный аукцион, где оно должно было быть проданным за копейки подставным лицам. Берлянчик объявил сотрудникам об увольнении. Сто пятьдесят шесть человек оказались без работы. Фирма, созданная его идеей, его энергией, его весёлым и радостным напором, была уничто­жена одним росчерком судейского пера. Так рушился миф о капитали­стической коммуне, где каждый обеспечивал себе существование доб­росовестным трудом, и гибла Школа вундеркиндов.

Берлянчик тяжело прощался с сотрудниками и тяжелее всего с сантехником Жорой.

— Ничего, Жора, — говорил Берлянчик, едва сдерживая слезу. — Мы ещё поработаем вместе... Ты ещё будешь пить во время работы, забивать в «козла», халтурить, спать под акацией и красть строй­материалы. Обещаю тебе! Вот увидишь!

Но сам он был потрясён. Уничтожались «Виртуозы Хаджибея». Они должны были открыть дорогу тем безвестным гениям, которые, как глубоководные существа, жили в толще жизни, не в силах про­тивиться её алчной пошлости с крепкими локтями и пустыми сердца­ми. Он чувствовал свою личную вину за это. Казалось, сама серость и убогость жизни взбунтовалась против красивой и светлой идеи и, приняв форму господина Печкина, отторгла её от себя. В эти жуткие для себя минуты Берлянчик искренне сожалел, что его обошла судьба бедного Алкена.

Но в эти дни на адрес «Виртуозов Хаджибея» пришло письмо в фирменном конверте «Верховной Рады». В письме было коротенькое сообщение:

Досточтимый профессор Берлянчик!

Можете меня поздравить с избранием в Верховную Раду. Ваш долг по арбитражному суду я погасила. Решение о начале банкротст­ва будет приостановлено, так что можете продолжать работать.

Из списка великого и всепобеждающего племени идиотов-мечта­телей я вас не вычеркнула. Из сердца тоже.

Ирина Филипповна.