Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
Шрифт:
— Какая чистота, какая нежность, какое благородство! — говорила я себе. — Ах, несчастная Люцила! Если бы ты знала коварство твоего друга, которого ты держишь в своих объятиях, ты отступила бы в ужасе.
Мое сердце было добычею тысячи жестоких побуждений, но стыд задушил их всех. Я краснела от низости моего поведение, краснела от ласк Люцилы, краснела за свои слезы.
— Он, — думала я, — только недостойная выставка. Как, без чувства к ней, я плачу!..
Мое лицо было, как в огне. Чтобы скрыть от нее мое смущение, я закрыла лицо платком и забилась в угол комнаты с моими смятением и чувством неловкости, который она приняла за чрезмерность горя.
Итак, она была до последнего момента обманутой моим двоедушием.
Немного спустя я отправилась, слишком даже довольная, что еду вдали от нее завершать мои темные делишки.
Какое я слабое создание, скажешь ты, Розетта,
Опалин, 8 сентября 1770 г.
:
LXIII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Вот час, когда стража бодрствует около спящих воинов, и он застает меня с глазами, открытыми на мои несчастие.
Сладкий сон, которого бальзам восстановляет истощенную природу! Увы, меня он покидает! Он бежит несчастных, избегает жилищ, где слышатся вздохи, и покоится на глазах, не омоченных слезами.
Я хотел бы на время отдохнуть от моей печали, отвлечь мысль от чувства моих бедствий и на минуту оглядеться на течение жизни.
Какое зрелище грустных перемен — эта земля. Каждый час рождает какой-либо новый переворот. Зловещие светила, катясь на наши головы, увлекают все в вихре своего непостоянства.
Безжалостный рок пожинает наши наслаждения по мере того, как они рождаются, и делает из уничтожения нашего счастья жестокую игру.
С какою быстротою, я видел, исчезало мое! В счастливые дни моей юности, какими богатыми красками я рисовал будущее! — одни веселые картины, приятные виды, чарующие наслаждения; удовольствия за удовольствиями в длинной веренице! С каким жаром я переносился в этот очаровательный уголок, украшенный моим воображением! Как я любил покоиться в прохладной тени, созданной надеждой! Счастливое безумие! Сладостный самообман! Блестящие химеры! Что с вами сталось? Из этого блаженства, которым опьянена была моя душа, что мне осталось теперь, кроме грустного воспоминания?
Как времена изменились! Пробужденный вдруг шумом гражданских распрей и звоном оружия, увлеченный гордой Беллоной из обиталища полного чар, вырванный из объятий горячо любимой подруги, исторгнутый из лона наслаждения, настигнутый смертоносным оружием, блуждающий из области в область, жалкая игрушка в руках судьбы, я видел, как счастье мое исчезало, словно сновидение.
Какими горькими мыслями снова и снова питается моя горесть! Какие жестокие муки следовали за моими восторгами. О, мое счастие! О, мои друзья! О, моя Люцила. Поражаемый при оглядке на себя ужасом, я трепещу, видя себя таким жалким.
Ах, мои несчастия слишком в большом числе, чтобы каждому подарить вздох!
LXI.
От того же к тому же.
В Пинск
Вчера мой отец, восстановивший совершенно свое здоровье, предложил мне выйти с ним на воздух. Мы отправились гулять в маленькую рощу в окрестностях города.
Сначала он говорил мне о безразличных вещах, затем обратился ко мне со следующею речью:
— Мой сын, вы покинули во время моего отсутствие отряд: я был бы в отчаянии, если бы это случилось по вашей трусости; но я не могу приписать недостатку мужества ваше бегство, так как вы имеете на себе почетные знаки отваги. Что же вы можете представить в оправдание?
— Ужас, внушенный мне этой животной яростью, которая, под прекрасным именем доблести и славы, безумно громит мир, и стыд находиться среди злодеев, которые из-за пустяков несут повсюду огонь и меч, режут безжалостно беззащитных несчастных и не признают ничего священного.
—Приди, мой сын, в мои объятия. Эти чувства делают вам более чести, чем полученные вами раны. Я хочу в свою очередь открыть мое сердце. Я вступил в конфедерацию, может быть, немного слишком легкомысленно, но время и размышление раскрыли, наконец, мне глаза. Что вам сказать? Я предчувствую дурные последствия этой войны и воспользуюсь, чтобы выйти из конфедерации первым удобным случаем. С этого момента я не ставлю вам в обязанность оставаться со мной. Вы — свободны.
При этих словах я бросился ему на шею, чтобы обнять его.
— Находясь заграницею, — продолжал он, — я имел случай сравнить их обычаи с нашими и заметить многое, что ускользает обычно от обыкновенного наблюдателя. Вы знаете, каковы были успехи оттоманского оружия: я стыдился и за них, и за
Мы не можем противопоставить регулярным войскам такой же армии. У нас только кавалерия, всегда мало состоятельная пред пехотой. Наши кавалеристы образуют только легкие отряды и не умеют сражаться сомкнутым строем. Тактика их известна: они внезапно набрасываются на неприятеля, затем исчезают с такой же быстротой. Они могут самое большее быть годными в небольших схватках, но не могут держаться в правильном сражении. Что поделали бы их пистолеты и их сабли против штыка, ружья, пушки? Я не говорю ничего о недостатке у них дисциплины и их вольности, которые их делают более похожими на разбойников, чем на воителей. Если немногое можно сказать о рядовых воинах, то еще менее приходится говорить о вождях. Пост генерала всегда очень щекотлив, нужны заслуги, чтобы выполнить его достойно, и у нас более, чем где-либо. Сверх глубоких военных познаний, он требует еще таланта политика. На самом деле, разве легко иметь дело со столькими завидующими друг другу вождями и извлекать пользу из всех обстоятельств? Но напрасно искать требуемых талантов среди главарей конфедератов. Чтобы в этом убедиться, нет надобности перебирать их всех, остановимся на самых способных из них; я говорю о Пуловском и Биринском. Этот знаком достаточно с военным ремеслом, но у него характер горячий, кипучий. Нельзя ничего находить невозможным, раз он заявляет мнение. Он к тому же упрям и высокомерен: никогда удары судьбы не могли его смирить и никогда он не пользуется уроками опыта. Другой, напротив, довольно гибок, довольно предусмотрителен, довольно обходителен, но у него нет ни одного из тех. качеств которые могут обеспечить успех великих предприятий. Он не умеет отличить заслуги, прибегнуть к сведениям другого, отдается без размышления своему инстинкту и следуете всегда за своими маленькими идеями. Остальные же тем занимаются, что действуют им наперекор. При всякой возможности им противоречат, не ставят в грош их заявления и стараются сделать их ненавистными всем конфедератам. Итак, словно боги вмешались в наши распри, чтобы нас уничтожить, от наших солдат отнять мужество, от наших генералов — благоразумие. Малое достоинство главных начальников и недостаток согласие между офицерами в соединении с вольностями и отсутствием дисциплины у солдат не преминут, конечно, привести к крушению наши дела.
Но, что я говорю, словно они уже не приведены к крушению. Чтобы торжествовать над нами, побежденными собственными несогласиями, неприятелю надо только появиться. Невежество и трусость конфедератов на меня наводят отвращение; их зверство и их варварские излишества меня возмущают. Они умеют только опустошать, грабить, злодействовать. Они подобны хищным зверям, выходящим отовсюду душить слабые стада. Даже те, которые представляются самыми порядочными, не обладают достаточным мужеством, чтобы побеждать без предательства. Следует сообщить вам о характерном случае, только что происшедшем на моих глазах. К** палатин, которого банда была сильно ослаблена в последней стычке, удалился к Тромбуле с остатками своего маленького отряда. Получив некоторое подкрепление, он вознамерился в свой черед нагрянуть на врага. В то время, как он готовился привести план в исполнение, пришел к нему перебежчик с предложением убить командующего неприятелем. Он говорить, что у него есть способы во всякий час войти в его палатку. Палатин сообщил об этом предложении в военном совете, на что П** каштелян, указав на затруднительное состояние наших дел, высказал мнение, что не следует упускать такого благоприятного случая. Этот подлый совет должен был бы покрыть срамом подавшего его, но могли бы вы поверить? — почти все ему аплодировали. В негодовании на происходящее я употребил все усилие, чтобы вернуть их к чувству чести, «ведь мы, — говорил я им, — не доведены еще до последней крайности; да если бы и было так, то разве нет у нас более мужества искать спасение в нашем оружии? Сразимся, умрем, если нужно, но отклоним этот недостойный совете. Да если бы даже ни одному из нас не суждено спастись, лучше сто раз погибнуть, чем торжествовать такими средствами. Что касается меня, то я, видно, не люблю достаточно жизни, чтобы желать сохранение ее за такую цену». Мои усилие были тщетны: трусы им не подчинились. Теперь решено: я их покидаю, я удалился бы даже немедленно, если бы я не должен был быть внимательным по отношению к вашему дяде Станиславу, который все еще один из самых горячих их сторонников. Но я найду, конечно, средство расстаться с ним. Итак, я вам повторяю, мой сын: отправляйтесь, когда захотите, я вас более не удерживаю.